Некоронованный

И ведь не прилетит… никакая птица не прилетит сюда. Разве что белая медведица приплывет, вот уж будет новое воплощение эстель.

Их льдина теперь отчасти напоминала город, обнесенный неплохой стеной: по всему ее южному краю шли торосы высотой до двух ростов человека. Было странно видеть водоросли, вмерзшие в прибрежный лед и захваченные их плавучим домом как законная добыча. Трещины, которыми льдина пошла довольно глубоко, были полны ледяного крошева, и Хэлгон сказал, что если повезет с морозом, а лучше – с пургой, то все это еще может замерзнуть, так что станет даже крепче. А вообще чем севернее, тем спокойнее море. Это странно, неожиданно, но новость добрая. Так что если их и дальше будет нести на север (а течение слабеет, поэтому именно – если), то им так еще и охотиться придется. Льдина прочная, море спокойное, ничто не мешает размышлять о судьбах Арды.

И не только о судьбах. Хэлгон обмолвился было, что нанесет тот остров на карту, когда выйдет из Мандоса. На него немедленно насели все – с просьбой, требованием, мольбой: расскажи! расскажи, что же останется от нашего похода, расскажи, как уже сейчас карта может расшириться на полсотни лиг к северу, расскажи, что в этих водах не был ни один корабль, и не пройдет здесь, пока облик земель не изменится вновь.

Расскажи, что мы останемся в росчерках линий на эльфийских картах.

Мы здесь не поэтому и не для этого, и всё же быть уверенным, что твой последний путь навсегда будет прочерчен на карте Средиземья… это согревает!

Ясные дни сменялись не менее ясными ночами; мороз, словно услышав просьбу нолдора, усиливался так, что было тяжело дышать. Нужно было неимоверное усилие, чтобы вылезать из теплого спального мешка, еще большее – чтобы заставлять себя согреваться борьбой. Бегать не получалось вовсе: перехватывало дыхание. На закате стояли сгрудившись, иначе никакие меха не спасали. Мех по краям капюшонов оброс сосульками от дыхания.

А Север разворачивал перед ними свои сокровища. Сияние над головой было уже не зеленым, и бирюзовым, синим, уже не шло смутными волнами, а разворачивалось немыслимыми цветами, фигурами… они двигались по беспредельной выси, убегая друг от друга или превращаясь один в другой, это чудо теперь не ждало ночи, чтобы явиться, первые волны зеленой бирюзы текли по небу на закате, и странно было видеть, как рдяно-оранжевое небо пересекают потоки зеленого света, а потом завладевают небосводом всецело, и становится почти так же светло, как и днем, и снега и льды – зеленые и бирюзовые – искрятся, и ты забываешь, кто ты и где ты. «Увидеть и умереть» – говорят о такой красоте. Здесь эти слова были правдой.

Аранарт не мог уснуть. В палатке было так тепло, что лед, намерзавший в ней за день, к утру совершенно растаивал от дыхания людей, он капал водой со стен, и те, кому он попадал на лицо, шутливо сердились. Мерно дышали спящие товарищи, отдыхай и наслаждайся покоем, пока он есть… теплом, пока под вами нет трещин и ледяного крошева.

Нет. Не спится.

Он осторожно, чтобы никого не потревожить, влез в верхнюю одежду и вышел.

Новолуние. Небо в таком безумном количестве звезд, они так ослепительны, что не различаешь знакомых созвездий. Жутко смотреть в эту опрокинутую бездну, ты падаешь в нее, падаешь бесконечно, падаешь вверх… и тихий шорох над тобой. Правду говорят легенды о шепоте звезд? что это? что шепчет в такт твоему дыханию?

А потом обрушился свет.

Бирюзовые, белые, зеленые, фиолетовые потоки низринулись с самой вышины, исполинскими крыльями обнимая горизонт. Сияющий покров развевался и реял над миром, звезды блистали сквозь него белыми гроздьями и узорами незнакомых созвездий, дыхание перехватывало не от мороза, а от ощущения того, насколько ты мал в огромнейшем мире, и это чувство – давно знакомое и драгоценное еще с ранней юности – было большим восторгом и больше наполняло силой, чем любой миг торжества. В такие мгновения он был готов любить весь мир, и сейчас неотвратимость близкой смерти усиливала его порыв, и ни сожаления, ни горя не было, он любил эту льдину, эти звезды, этот ослепительный свет, это течение, погубившее их, – любил, потому что ни для какого другого чувства у него в преддверии гибели не осталось места в сердце.

И сейчас, стоя в бирюзовом свете, он понимал, почему его отец был так мягок со всеми, почему Арведуи никогда о ком не говорил дурно, почему был так светел духом. Странно, что он, любящий сын, не сознавал этого раньше, хотя… раньше он не жил на грани собственной смерти. Как всю жизнь провел на этой грани отец. Каково это – жить обреченным? жить, зная, что в любой миг не только твоя жизнь оборвется, но и твоя страна угаснет с тобой? никаких сил не хватит, чтобы нести эту ношу.