Некоронованный

– Ты изрубил вяз, но если оставить пень – считай, ты не сделал ничего. Разве что дров мне наколол, да.

Аранарт сам понимал, о чем говорит Хозяин. Этот луг выглядел куда лучше с мертвым деревом, чем с обрубком. Там смерть была неявной, а если явной – так нестрашной. Сейчас она предстала во всем уродстве.

– Мы выкорчуем пень. Одному тебе не справиться, мы все поможем. Пень расколешь, корни сожжем прямо тут: то, что было так глубоко в земле, уже сделало свое дело, дровами оно не станет. Весенние дожди размоют яму, весенний ветер нанесет семян. Летом немногое напомнит о срубленном вязе. А после… место здесь хорошее, долго пустым не будет. Тут или рядом поднимется новый вяз. Или дуб. Или кто еще. Сами решат. Лет через сто – приходи, узнаешь, для кого чистил место.

Аранарт зажмурился. Через сто лет! Сейчас, когда мысли только о войне, о том, как разбить Короля-Чародея, вернуть родной Форност…

– Ты для того и рубишь, – неспешно продолжал Хозяин, – чтобы узнать, что здесь вырастет через сто лет.

Показав Аранарту, как окапывать пень и искать корни, Том отправился к разведчикам. Их занятия были перенесены уже в Лес, хотя пока совсем неподалеку от холма.

– Свистит-свиристит, лес тревожа песней, – они услышали его раньше, чем увидели, – к вам спешит Бомбадил с радостною вестью! Даже с двумя вестями, – возгласил он, подходя.

Арнорцы вопросительно смотрели на него.

– Ваш заговорил!

Голвег чуть не ответил встречным «И что он сказал?», но вовремя прикусил язык. Понятно, когда так спрашивают о ребенке, но – о взрослом воине?!

– А завтра, если он сегодня хорошенько окопает пень, мы идем корчевать. Все вместе.

– Как скажешь, – кивнул следопыт.

Пень был окопан на славу, будто Аранарт всю жизнь только и занимался тем, что расчищал лес. У Бомбадила нашлась и пешня – перерубить корни – и крепкие слеги, чтобы выворотить. Навалились вчетвером (Том, самый широкоплечий из них, был посильнее дунаданов, но ненамного), пень, вспарывая землю, как кабан рвет жертву клыками, начал крениться, еще, еще… и рухнул на бок.

Аранарт спустился в яму рассечь главный длинный корень.

Пень последний раз дернулся и просел, осыпая влажную землю. Дело было сделано. Не совсем: его еще надо дорубить, сжечь бесполезные охвостья, но главное пройдено.

– Дальше я сам, – выдохнул принц. – Спасибо.

Голвег толкнул Хэлгона локтем в бок: смотри, он и впрямь разговаривает. Помогло лекарственное растение.

Голвег и Хэлгон с темноты до темноты были заняты в Лесу, Хозяин, судя по всему, отнюдь не считал, что его гостям надо уходить, и теперь Аранарт, оставшийся без вяза, упражнялся с оружием. Прежнее отчаянье словно сгорело вместе с охвостьями пня, уступив место спокойному чувству «они знают, что делают». И отец знает, потому и отправил его на юг. И Хэлгон знает, потому и не торопится. И Голвег знает, потому и не спорит с Хэлгоном. И уж конечно знает Хозяин. Даже, кажется, его госпожа знает.

Не знает только он.

Эта мысль не удручала, не свербила. Это было просто правдой. Такой же правдой, как серое небо и голые деревья вокруг. Досадовать на правду?

То есть он тоже знал, что делать. Доверять тем, кто знает. И пока – гонять себя с мечом так, чтобы к вечеру почти падать от усталости, а ночью не видеть никаких снов.

Но, несмотря на всё это, однажды сон ему всё-таки приснился…

Эти трое сидели сбоку от очага, облюбовав себе самый темный и самый теплый угол. И было в них что-то… странное. Не пойми что. Один сидел, не снимая плаща, и капюшон бросал тень на его и так не видное лицо.

Тот самый трактир в Брыле, о судьбе которого так тревожится Голвег: разнесет его Рудаур? нет? Во сне тоже шла война, и Ангмарец был близко, но в трактире мирно сидели люди и хоббиты, словно все тихо и никакой опасности нет.

Дрого Мышекорь. Почтенный хоббит, торговец табаком из Южной Чети. Сквозь пелену сна, текучесть обликов и поступков (в этом сне отец курил, хотя в жизни он никогда… отец?!), сквозь зыбкие облики своих и самого себя (усталость от бешеной скачки, только и помнишь, как повалился спать), сквозь всё это Дрого Мышекорь проступал так ясно, будто ты говорил с ним наяву вчера. Одежда у него была странной: кафтан непривычного покроя, а под ним еще один, совсем короткий, едва живот прикрыть, но зато из пестрой дорогой ткани.

– Прощения прошу, благородные господа. Не сочтите за обиду, позвольте табачком вас угостить.

При приближении хоббита те двое, что были без капюшонов, встали. И вряд ли от почтения.

Под плащами блеснули рукояти мечей.

Голвег? Только зовут его почему-то на нолдорский лад: Нголмегом. Так его даже Хэлгон не называет.

И шрам через его лицо. Старый шрам…

Мышекорь тихо охнул.