Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Я лежал и ждал, что нога заболит. Хотя бы дернет. Тапочки свалились на пол, когда я уронил Юри на кровать. Я чувствовал только, что пол прохладный, а ковер — пушистый.

И все.

Ничего больше.

Ничего лишнего.

Знаете, что случается, когда все идет не по вашему плану?

Что-то ломается, лопается, трескается — на усмотрение демиурга, все зависит от вашего образного мышления и любви к метафорам, выбирайте сами, что у вас внутри в этот момент — многоэтажный жилой массив из мата, русский язык вообще благостен и лоялен к скорбящим и страждущим, а? Может, это выжженная пустыня, самая избитая метафора, но работает. Вы видите, как эта стена огня проползает по зеленому и живому. Или мясной фарш в клетке из ребер — фу, блядь.

Или лед, идущий трещинами, с черной водой под ним, который ломится от сильного удара — падающее тело, например, — и на воде качаются громадные уродливые льдины с неровными и грязными краями. В лед вмерзли обрывки бумаги, окурки, обертки презервативов — все, что не тонет. Охуительная картина, вы наблюдаете ее всякий раз, когда празднуете весну в городе на Неве, и не только.

Или вы вообще ничего не видите — выстрел и темнота.

Мало у кого мозги в этот момент действительно начинают работать, выкручиваться, выстраивать план, как же быть дальше. Вроде как Титаник, я понимаю, это пошлятина, но вы потерпите. Послушайте.

Этот корабль все равно утонет, вы читали эту хуету или смотрели, и знаете, чем все кончится. Казалось бы, расходимся, не на что тут глядеть, да?

Но вы сидите три часа, наблюдая, как бегают матросы, эвакуируют пассажиров, пытаются заделать пробоину, на что-то надеются.

Поверьте, никто лучше матросов не знает, что всем пиздец, и никто лучше них не делает вид, что все спасутся.

Я прямо видел этих ребят, даже лица мог разглядеть — они сновали по палубе, латая дыры, надевали на женщин и детей спасательные жилеты, спускали шлюпки на воду.

Я ждал от себя большего, дал своему Титанику две минуты максимум, но что-то, заложенное давно каким-то сволочным программистом, не дало кораблю сразу затонуть. Нет, дорогой мой, ты, конечно, как хочешь — вой, кричи, бейся, распускай руки и язык, можешь театрально забухать на глазах у всех понаехавших на Гран-При, но мы еще побегаем, поборемся, Никифоров. Ты же всегда так живешь — нельзя сделать что-то тихо и незаметно, надо рвануть-ебануть. Уйти красиво.

В голове дернулись, зашевелились ржавые шестеренки, со скрипом, а потом все быстрее и быстрее.

Я ненавидел свои мозги фигуриста, я ходил с коньком в башке и не видел этого, кажется, много лет. Мне бы лечь где-нибудь и сдохнуть тихо, но это сердцу, а уму — побарахтаться еще, покочевряжиться надо.

Созрела и короткая, и произвольная, за долю секунды, яркие, как звезды. Даст Бог — хватит меня и на показательную.

Надо же.

Оказывается, достаточно задницу прижечь, чтобы сердце загорелось. Как олимпийский огонь, подожги подвал, полыхнет верхушка, и все такие — Боженька, какая же красота, быстрее, фотографируйте и фотографируйтесь на фоне! Исторический момент!

Мне говорили об этом. Кто?

Яков, кажется.

Стоило бы придумать Юри уже поэтому. Стоило вмазаться, потому что на выходе вот такой вот продукт получили бы — любо-дорого. Хлесткий, легкий, мощный, злой — наотмашь, навылет, скорость бешеная, музыка не просто плачет — кричит, рвет, выворачивает. У меня отрастут волосы до плеч, или можно оболваниться под машинку, беззащитный голый череп и огромные голодные глаза, чем не концепт?

Я никогда не был и уже не буду так хорош, как в этой вот трехчасовой агонии Титаника. Масштабируйте просто эти три часа на месяцы, сколько там, как раз — три до следующего сезона. Я сожгу эти месяцы, не вылезая с катка, а потом — хрясь! И все. Дно, соленая вода, тяжелая и черная, чтобы звезды в ней, как в зеркале. Вот откуда те звезды-то были, логично.

И, главное, все ведь логично, до последней ноты — я шпарил на всех узлах прямо на айсберг и изо всех сил делал вид, что в упор его не вижу. Туман, ночь, много алкоголя в крови вахтенного — какой прекрасный вечер, чтобы разъебаться, как раз для самого большого и непотопляемого лайнера.

Даже аллегории — и те ледяные, отмороженный я, отмерзший, баба Света, может, ты и была Бог, нашептала мне этого говна в уши, чтобы теперь смотреть сверху и смеяться? Говорят, у каждого есть Бог на земле, главное, разглядеть вовремя, пока мозги не проело. Я всю жизнь отсмеивался, отшучивался, вроде бы и верил, и помнил слова — но не хотел всей душой, чтобы она была права. Думал, прожгу лучшие годы направо-налево, будет, что вспомнить и цинично порадоваться — ну и где, баб Свет, где оно, все это, где духовность, где совесть моя в другом человеке, видишь, я живехонек-целехонек и очень недурен и без вашей всей ереси.

Ага, два раза.

Видишь ты?

Смотришь ты, да?

За что.

За что. Неужели такой хуевый задел у меня на старте, неужели на моем белобрысом лбу сразу было написано — растет скотина и выродок, показано приложить посильнее, чтобы не баловал, именно тогда, когда не ждет.