Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Такой, знаете, истерический, жутковатый смех. Юри трясся в моих руках, я слышал сиплый лай — он тоже веселился. Не знаю, сколько мы так ржали, цепляясь друг за друга, я все боялся отнять губы, терся носом, утыкался лбом в мокрую шевелюру — вдруг опять, я же чокнусь с ним…

— Ладно, — я мотнул головой. Голова кружилась немилосердно, как будто я приговорил в одиночку ту бутылку шампанского, которую Юри заказал в номер, она, наверное, выдохлась где-то, открытая, и лед в ведерке растаял. — Кроме шуток. О чем ты подумал? Ты же должен был как-то спровоцировать такое… такое.

Я был уверен, что это был не я. Моя нога болела бы… почему она не болит?

— Я не знаю, — Юри засипел растерянно, — я, правда, не знаю. Я не думал о своем соулмейте, только о тебе и о… о ситуации.

— О ситуации.

Мне снова хотелось смеяться. Вместо этого я долго и смачно выматерился по-русски. Юри молча слушал.

Как же я его ненавидел в эту минуту.

Как же я его любил.

Какой он дурак. Какой дурак я.

Я уже боялся рассчитывать, что для Юри имеет значение его метка и связь. Я думал, что него и моя помощь имеет значение.

А потом я… я, я, я, я — все время думал о себе. Боялся. Задницу прикрывал.

А тут высунул щупальца, переключил фокус. Подумал о ком-то еще, заболело, втянул обратно, надо же, не понравилось. Черепаха, блядь. Тварь морская.

Все, хорош.

— Что мы будем делать, если ты у меня тут помирать начнешь?

Юри посидел, думая. Я все надеялся, что до него дойдет.

Я ведь сидел и целовал его чертов затылок, и его отпускало, ну не мог он, при всей своей могучей силе самовнушения — покруче моей, несмотря на сегодняшее, — верить, блин, в силу самовнушения настолько.

— Юри, — я больше не мог. Я так больше не мог, сколько же можно… — Спроси меня, зачем я приехал.

— Зачем?

— Что — зачем?

— Зачем спрашивать, — Юри дрожаще перевел дыхание. Его ночная одежда была мокрой, мой халат тоже — как под дождем были.

— Твою мать, спроси и все.

— Я спросил. Однажды. В первый раз. Когда я вбежал в онсэн, а ты стоял голым там. И ты сказал…

— «Юри, я собираюсь тебя тренировать. Ты возьмешь золото на следующем Гран-При. Я тебе помогу.»

— Да.

— Что ты мне ответил?

Юри помолчал, а потом выдохнул:

— Я не ответил. Я предложил тебе поесть. За обедом ты сказал, что я жирный, и что ничего не будет, пока я не похудею. Потом съел обед на четверых и уснул. Потом проснулся, повторил все то же самое, только в других выражениях. И порций было уже три. Потом пошел и разобрал вещи. Потом полез ко мне с личными вопросами.

Я краснел.

— Так, ладно. Почему ты мне тогда не ответил?

— Потому что это был не вопрос, — Юри попытался прокашляться, я удержал его, отпустить было страшно.

— Ты знаешь, почему у тебя болит голова?

— Потому что мой соулмэйт страдает.

— Нет, Юри.

Нет, мой хороший, нет.

— Потому что я в бешенстве. Я злюсь на тебя. Я вложил в тебя столько сил не для того, чтобы ты повилял хвостом один сезон и все бросил. Я был уверен в том, что я прекрасный тренер, до сегодняшнего вечера. Я был уверен, что тебя все устраивает…

— Не все, — просипел Юри. — Ты пинаешься во сне. И я из всего русского понимаю только ругательства.

Я замер. Юри откашлялся — хрипло, страшно, засипел еще тише:

— Я просто отказываюсь дальше кататься, потому что я… Стой.

Я ждал.

— Я не очень понимаю, при чем здесь моя голова.

Я зажмурился и откинул собственную дурную голову на подушки дивана.

Юри вздрогнул, замер, посидел, дожидаясь чего-то.

Потом отодвинулся и обернулся.

Сел на ковре на пятки, по-японски, глядя на меня во все глаза.

— Подожди.

Я ждал. Теперь ждать было удивительно легко.

— Подожди минуту.

— Все русские так умеют. Почему, как ты думаешь, нас так боятся? Потому что мы, блядь, поцелуем мигрень снимаем. А еще порчу, сглаз и приворот.

— Виктор.

Я поднял голову и сел ровнее.

Потом, придерживая полы халата, перекинул ногу через его голову — Юри ловко пригнулся, отводя глаза, — и согнул в колене. Ткнул пяткой в его живот.

Так, чтобы он увидел.

Я уже заебался разговаривать.

Я допускал, что все дерьмо творится потому, что мы мало говорим.

Но я устал.

Юри замер. Абсолютно молча. Он разглядывал ногу, которой я упирался ему в живот.

Потом дотянулся и дотронулся пальцами до лодыжки.

Совсем легко. Невесомо.

Провел подушечкой указательного по кривой, пьяной Y, скользнул по косой K. Накрыл всей ладонью.

Он смотрел, приоткрыв рот. Нагнулся, чтобы лучше видеть, — он был без очков, мазнул волосами по коже.

Я уронил голову, не видя потолка, на диван.

— Это…

— Я думаю, — у меня сохли губы, по ноге вверх в живот, от живота к сердцу, от сердца — в голову, ударило, завибрировало, как колокол, продрало дрожью. Блядь. Блядь, блядь, блядь…

— Виктор! Это же моя подпись!

— Я думаю, — я начал снова и не узнал свой голос, — что на открытые тренировки мы завтра не пойдем.

========== 19. ==========

Где-то там, за окном

Ходит зима,

Сеет снег, белый снег

Ночью и днем,

И меня тишиной сводит с ума.

И опять не уснуть в доме пустом.

— Я арендовал каток на всю ночь. Это большее, что я могу.

Меньшее, что я могу. Мне бы только знать, что делать дальше.

Юри кивнул. Вид у него был — краше в гроб кладут.