Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

— У тебя что, нет ни одного подписанного мной плаката? — я не мог не смеяться, истерика ходила по кругу, то отдалялась, то совала свою мокрую морду прямо в лицо, обнюхивала, гладила — что-то ты приуныл, Никифоров, давай-ка пободрее.

— Нет, — Юри ахнул, прикусывая губу — я гладил его по голове. — Я хотел заказать, на Амазоне, но я не успел, там были ограниченные тиражи в две тысячи восьмом. А потом, когда увидел тебя лично… я постеснялся.

А на шесте крутиться не постеснялся, да?

Пиздец. Юри, ты очеловеченный пиздец моей жизни.

— Я левша, — я пытался не смеяться навзрыд, это был бы совсем край — я наивно верил, что еще не там, не на нем качаюсь. — В мое время уже не переучивали, но я сам захотел, представляешь, дебил? Хотел… всесторонне развиваться, обе руки, оба полушария, обе ноги толчковые… Если пишу правой — получается… то, что получается.

Юри смотрел на меня, его лицо было в паре сантиметров, зрачки разнесло до краев, волосы, влажные, касались моего лба.

А потом он улыбнулся.

До спальни я дошел сам, шатаясь и повисая на косяках. Я не оглядывался, но я слышал, как за моей спиной Юри снимает одежду, путаясь в штанах и ахая, собирая все углы в маленькой комнате.

Я сел, потом лег, отполз к изголовью и закрыл глаза. Халат висел кое-как, спутал руки, тер тоже везде — махровый, жесткий. Мне хотелось оттянуть его от члена хотя бы, так было… слишком.

Юри поставил колено между моих ног, матрас просел, и ощущение этой тяжести, которая меня еще не коснулась даже, фантомная, рядом, вдруг ударило мне в голову, как полбутылки водки залпом. Сладко, вязко, спеленывая по рукам и ногам. Как будто я никогда раньше не лежал вот так, под чужим взглядом, как будто меня впервые кинули на кровать, и даже не знал, что сейчас будет. Кожу то морозом драло, то жаром.

Да что ж такое.

Я же не мальчик, я же столько уже только с Юри пропахал, откатал, прочувствовал, почему так, почему спина в мурашках, так, что простыня липнет, и с конца на живот капает, и так жутко, так сладко затягивает, когда он вот так вот…

Юри погладил метку пальцами, мягко, потом надавил, чуть царапнул.

В животе взорвалось что-то, раскатилось по спине вверх и вниз, потолок пропал, появился.

Я зажимал себе рот.

Смотрел, как он подползает, укладывает мои бедра на свои, сгибает ногу и кладет себе на плечо, долго, протяжно лижет вдоль ступни — по самому ребру, щекотно, мокро.

Скользит пальцами по лодыжке. Вверх и вниз, как отдрачивает.

Потом он перекинул мою ногу через голову, повторяя мое недавнее движение, уложил правую на левое, меткой — к себе, к обкусанным губам, к горящей щеке.

Глянул на меня — и ртом прикипел, присосался к коже.

Меня выгнуло, как багром за пузо цепанули, дернуло прямо к потолку, я терялся, волосы лезли в глаза и в рот, руки не знали, куда им деваться, драли матрас, в горле стоял комок, горячий, скользкий.

Юри кусал и посасывал кожу, я боялся туда смотреть, я, кажется, выл в голос, жевал кулак и слезы катились — глаза пекло.

— Виктор, — он говорил, не отрывая рта от метки, лизал, хватал зубами и отпускал, то целовал, едва касаясь, то чуть не грыз. — Позаботься о себе.

Боже, храни английский. Юри… мудак ты, горе мое, душа моя, смерть моя, ты что, ты что делаешь, ты совсем…

Он прижимался ко мне, терся пахом о задницу, легко подаваясь бедрами.

И глаза вскинул, нашел мои, выжег черным-черным стеклянным взглядом.

Я слюнявил пальцы, задыхаясь, смотрел, как он водит ртом по метке, тяжело дыша.

Пальцы тряслись и выскальзывали, я чуть не в голос матерился.

Юри оттолкнул мою руку, растянул сам, в два, в три коротких толчка, сразу тремя пальцами, ногу мою он не выпускал, сдавливал у бедра, держал за колено, кололся влажным ресницами.

По-моему, он войти не успел. Перечеркнул, перекусил зубами надпись, как провод, — и замкнуло, я забыл, где я и кто, в голове билось, как умирало, от души, как в последний раз — Юри, Юри, Юри, Юри, будь здесь, будь всегда, будь со мной.

Будь ближе.

Меня вышвырнуло за борт, вырубило, или это кто-то выключил свет.

Когда я вернулся, он двигался во мне, плавно, нежно, качаясь, как на волнах, и все целовал метку, водил носом, шумно пил запах кожи, и стонал — вибрация катилась волной и била меня между ног, разбиваясь легкими пенными брызгами.

Я кончил второй раз, подумав о том, что он чувствовал, должно быть, все это время, когда я лапал его за затылок, за патлы тягал, заласкивал в исступлении.

Такое у него было лицо, я завелся сразу — и тут же и рванул, не протянул и трех минут. Стыд.

Сердце уже не то, Никифоров, задумайся о душе.

Только о ней, о ней одной, вот она, моя душа, встрепанная, ебанутая, талантливая до тонкого звона, до тусклого блеска, не яркая, муарово-блескучая под черной-черной тихой водой.

Потная, горячая, по-морскому соленая.

Как же я отпущу тебя, ты же тогда больше не станешь чертить лед, крест-накрест, не исхлещешь меня, не будешь на виду у всех для меня одного гнуться и виться там, в белом свете прожектора, мой бог в пластиковых блестках, мой бог на стальных лезвиях, мой порок, моя черная, бархатная пустота.

Что же мне делать.

Что же мне делать, Юри.