Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Юри дернулся. Взгляд не поднял. Метка проснулась, полыхнула, затихла. Я прикрыл глаза, прогоняя головокружение.

— И решил, что буду тренировать тебя, сколько смогу. К счастью, ты в примерно это же время предложил то же самое — тренируй меня полностью. Решил, что остаюсь. Насовсем. И еще — что гори синим пламенем мой соулмэйт, потому что у меня есть ты. Я думал, тебе будет легче, у тебя метки-то нет.

Юри поднял руку и коснулся затылка. Задержал ладонь за плече, дрожаще вздохнул.

— И тут ты начал у меня в обмороки хлопаться. Почувствовал отрицание, наверное. Мне тогда врач в Китае объяснил, насчет меня. И я решил, что только у меня такой случай, а у тебя — просто обморок, совпало так.

— Меня тогда тоже спросили про метку, — Юри странно хихикнул, — а я ответил, что это слишком личное и не собирался это обсуждать.

— Долбоеб.

— Что?

— Я, впрочем, не лучше. Очевидное-невероятное. Блядь.

— Я хочу начать учить русский. В школе пытался, но времени не хватало. А теперь… я просто должен.

— А потом ты мне кольцо подарил, — я перебил его, но Юри, кажется, не возражал. — И это был контрольный в голову. Скажи мне, Юри, о чем ты думал в этот момент, если теперь говоришь, что привязывать меня и держать не хочешь?

Юри молча разглядывал стену, вызывая у меня уже привычное желание встряхнуть его за плечи.

Потом — тихо-тихо:

— Это сложно… словами. Я хотел кататься так, чтобы ты понял. И кольца… я, правда, в талисманы верю. И ты тоже сделал вид, что поверил, да? Но…

— Парные кольца на правом безымянном везде значат одно и то же, — у меня сорвался голос. Юри опустил голову, спрятался за упавшие волосы.

— Да.

— Какой же ты…

— Да.

— Какая же ты сволочь, Юри.

— Я… я знаю, — у Юри дрожал голос. — Как дети, которые на чужих машинах свои инициалы выцарапывают. Я не знал, чья на тебе метка, и…

— И захотел оставить свою.

Юри кивнул, не поднимая головы.

Я сжал руки между коленей — так они тряслись, меня колотило всего, я не знал, от чего больше — от злости или от упавшего, как бетонная плита, облегчения.

— Есть в «Том и Джерри» серия. Там дают этой сраной мыши задание высшей сложности, последний босс, если хочешь — коту на шею колокольчик повесить, как корове, чтобы он носил и не замечал… — я почти рычал. Юри закивал и пискнул:

— И мышка просто дарит ему этот колокольчик. В коробке с бантом. Я люблю «Тома и Джерри».

— Ты любишь себя.

А ты — нет? — внутренний голос плаксиво дрожал и звенел.

— Прости меня, — Юри сполз на пол и дотронулся до моего колена. — Прости. Я… я сделал плохое, я знаю, Виктор, я просто… я не знал, что мне делать, я знал, что тебе придется уйти, ты сказал — один сезон, и я не мог придумать достойной благодарности…

— И решил отдаться. Руку, сердце, жопу — за золото Гран-При.

— Нет, — Юри уже плакал по-настоящему. — Не за золото Гран-При, Виктор. За год, который ты со мной прожил.

— Я тебе гейша, блядь, что ли? Нет. Нет, я этот кот с колокольчиком. Сука, — я спрятал лицо в ладони. Юри уткнулся лбом в мое колено.

— Прости.

— За что? Ты сделал предложение — я его принял. Сам колокольчик надел.

— Прости, прости меня…

— Не извиняйся.

— Ты, — Юри погладил мое бедро. — Ты можешь меня ударить. Ты будешь прав.

— Нет. Мы оба друг друга наебываем с самого начала. Следовало ожидать, что кончится это все погано.

— Нет, — Юри заглядывал в мое лицо, делал большие глаза, — оно не кончилось! Еще нет, я…

— Уйдешь после Финала.

— Потому что так будет лучше. А ты вернешься…

— Еще один колокольчик. Только в виде медали, — я провел по его волосам, борясь с желанием дернуть. Чтобы он заорал. — Какая разница? И я повешу, Юри. Из твоих рук — все, что хочешь.

Юри убрал руки и медленно встал. Отвернулся. Я видел, как плечи поднимаются и опадают — вверх и вниз. Он задыхался.

— Это же не так. Это не так все, ты ведь тоже… ты думал о себе изначально, что бы я чувствовал, если бы влюбился один, если бы ты уехал потом и все?

— Именно это ты и предлагаешь, Юри. Ну, и что ты чувствуешь?

— Я поеду с тобой, куда скажешь. Виза делается месяц. Может, быстрее для спортсмена…

— Какого, блядь, спортсмена, Юри? Ты ведь уходишь. Будешь моим тренером? Пресс-секретарем? Пиар-менеджером? Вот это вообще отлично выйдет, о нас и так на каждом столбе пишут! Еще и рисовать начнут! В журналы позовут фотографироваться, чур, я сверху…

Юри качнулся, как будто собирался упасть.

А потом ударил. По щеке. Хлестко, сильно, по-бабьи.

Я не упал на кровать, потому что меня, наоборот, подбросило. Я дернулся к нему, ожидая, что он отшатнется, увернется, хотя бы, но он стоял, прямой, как столб, дожидался, кулаки, Господи, к лицу поднял.

Я знал, что бить нельзя. Юри Кацуки выйдет с посиневшей мордой, как жена алкоголика — русская водка, что ты натворила, — и стереотип сложится омерзительный, очаровательно просто. Русский мудак и его сломанная блядь на льду. Пресса вылетит в космос.

Но это лицо, трясущиеся губы, сведенные брови, чистая, черная ненависть — это было само по себе как пощечина, нет, как хороший апперкот — дыхание перехватило.

Между нами повисла тяжелая секунда, а потом Юри закатил глаза, блеснув белками, и упал.