Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Скажи мне, что ты хотя бы смотришь на меня. Смотришь мои выступления. Считаешь мои медальки.

У меня ведь только они и есть. Коньки да медали. Ну и еще моя рожа блядская, никто не жаловался, и огромная однушка в центре Питера, не Москва, конечно, но это дело наживное.

Я три языка знаю, у меня отличная наследственность, я проверяюсь у венеролога раз в месяц, я почетный донор крови, я умею готовить, я чистоплотный, я не пью, не курю, я же спортсмен…

Я нахуй не нужен никому. Я стареющий мудак, у меня ничего за душой.

Скажи мне, что ты хотя бы смотришь. Погладь мой эксгибиоционизм. Мне очень надо.

Стыдный это был период.

Сидел неделю бобылем, разложив свои медали, как дурень фантики, на своем невъебенном диване из телячьей кожи. И пялился, то на них, то на ногу. Нога успокоилась через пару дней. Поныла еще, если подумать, и не такие травмы были, чего расклеился-то.

Кризис просто, опять Крис прав.

То на медали, то опять на ногу.

Имя и фамилия — нет, подпись, «К», уползшая в длинный невразумительный росчерк, и такая же то ли «У», то ли «И».

Как будто жалко было нормально написать, в самом деле.

Пересматривал свои старые видео, гладил Маккачина — бедная псина чуть не чокнулась со мной, бодала в пятку мокрым носом, скулила… стыдно, в общем.

Ладно, хоть пить не не додумался. Это было слишком мелко. Я додумался до чего покруче, это же я.

Нахуй спорт. Нахуй все это. Не надо ждать тридцати, уйду, пока могу ходить, так сказать, пока это получится красиво сделать.

Яков одобрит.

И опять меня Юрка вывез.

Я давно на него поглядывал, он тоже — он прямым текстом и сказал, что ждет, что расшибется, если будет надо, но другого тренера не хочет себе, кроме меня.

Ну, сказал я на это, губа-то не дура, однозначно.

А кто еще-то, с другой стороны?

Он один и стоил работы, я не представлял себя на месте Якова, не водилось за мной этого редкого дара из говна шампиньоны выращивать, мне надо было сразу готовое, уже звездное, уже состоявшееся — плохо ли, на чужой шее в рай въехать? Якову со мной повезло, пусть и мне повезет…

Плисецкий сказал — расшибусь, Плисецкий и расшибся. Сказано — сделано.

Позвонили ночью. До одиннадцати, до самого закрытия Юрка круги нарезал по катку, комплекс отличника и не таких, как он, убивал в молодости — показалось ему, не тот у него лутц четверной в последней программе, и хоть сядь обосрись — не переубедишь.

Яков уехал на полчаса раньше, предсказуемо послав все к такой-то матери.

Набрала меня Бабичева — мы с ней, девкой неплохой, но совершенно от меня полярной, почти не общались. Больно уж она была для меня… умная. Я, как большинство здоровых мужчин, предпочитаю дур и дураков. Бабичева же лезла везде, где не звали, рубила правду в лоб и совершенно не умела промолчать, короче, не моя она была. Совсем.

Я ее тогда впервые услышал такой перепуганной:

— Юрка. Мы на катке. Скорой нет еще. Тебе тут ближе.

— А я вам, значит, доктор Пирогов? — я скатился с дивана и нашарил на стене выключатель. Маккачин бегал кругами и скулил, все понимал, он всегда все понимал лучше людей.

— Давай мухой, — и трубку бросила.

Юрка лежал на льду, не дав никому до себя дотронуться, он только разрешил подстелить под себя наваленные куртки — раздели, казалось, весь персонал катка. Все суетились вокруг, поскальзываясь и матерясь, перешептывались и нагревали телефоны. Мила сидела у головы Юрки, Попович нервно ездил от борта к борту и на кого-то орал в трубку.

Я подошел и заглянул через плечи к Юрке.

Волосы разлетелись по русскому триколору чьей-то олимпийки, лицо было белое, как простыня, даже губы выцвели.

Он часто дышал, прижимал руки к животу и трясся всем телом.

— Картина маслом. В буфете сегодня ел?

Юрка открыл глаза и улыбнулся от уха до уха — так зло, что я тут же успокоился. Выживет.

— Иди ты нахуй, Вить.

Я присел и отнял его руки от живота — ледяные. Хотел глянуть, Юрка как-то жутко дернулся всем телом и взвыл, уставился как на врага.

— Не трогай!

— Да что ты сделал-то?

— Да упал, — шепотом пояснила Мила, — заорал благим матом посреди дорожки, рухнул и не встал, я так поняла, нога подвернулась.

— Тьфу ты, а с животом что? Язвенник?

— Мой дед готовит как Боженька, — Юрка морщился, глядя в потолок зала, — я здоров. Приходи как-нибудь на ужин… Или на обед…

Я встал и огляделся, поймал ошалелый взгляд Поповича, снова на Юрку — тот смотрел, как будто чего-то ждал, глаза у него были стеклянные, поплывшие от боли.

— Нога, значит, в порядке.

— Да, конечно, — прошептал Юрка, — я бы не упал, если бы не пузо, с ним какая-то херня, Вить… Прихватило. Как кипяток в желудке.

— Аппендицит может быть, — зашептал кто-то.

Юрка уставился в мое лицо с ужасом и помотал головой, как будто я мог отменить его аппендицит.

— Помогите мне, я его подниму, — мужики засуетились, подтолкнули под плечи и в спину, придержали коньки, помогли взвалить его на руки и самому не навернуться.

— Поддержка, ты посмотри, моя ты Бережная, — пробормотал я на ухо Юрке, и ухо загорелось, как спелое яблоко.

— Зачем ты всегда такой мудак?