Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

— Да, так получилось, — что я мог сделать? Я поймал его поперек спины, чтобы он не разбил башку где-нибудь еще. На меня смотрели все. Гоша издалека показал большой палец. Юрка следил тревожными глазами, красный, как рак. Яков по-доброму посмеивался.

— Ни капли в рот, ни сантиметра… — пробормотал я и сам себя одернул, придержал придурка за плечи второй рукой, еле выпростав — хватка у Кацуки была бульдожья. — Навернешься, бедолага, стой ты ровно…

— Виктор! — повторил он громче, его косоглазая и пьяная в дым рожа светилась каким-то запредельным счастьем, английский отчаянно смазывался набирающим обороты акцентом. — Виктор, надо поговорить!

— Говори, — я медленно обвел взглядом зал. Солома, казалось, была постелена везде, падай, Никифоров, не хочу. Я показал кулак мудаку из Таиланда, и тот медленно и неохотно убрал свой смартфон. Хороший мудак, понятливый.

Кацуки говорил.

Я стоял, слушал, надеялся, что он ничего не вспомнит наутро.

Если бы я такого наговорил незнакомому мужику, я бы застрелился, протрезвев. Или застрелил бы его.

С другой стороны, сложно считать незнакомым мужика, с которым ты жарил пьяное танго на глазах сотни людей.

Сложно считать его незнакомым после всего, что я сделал с ним в своей голове, да?

Вот каким бы я ни был за всю свою жизнь — я никогда не был сентиментальным. Тут, скорее, наоборот — Яков в глаза, остальные за глаза припечатали без особых стараний даже с моей стороны — ничего святого.

Ничего живого.

Хватит, я уже пробовал.

Мне не понравилось.

Я могу ждать мифического Меченного, и в глубине души надеяться, что это какой-нибудь одноногий негр из Бруклина, который, к нашему обоюдному счастью, никогда оттуда не выползет, и потому я могу творить что хочу, прикрываясь блаженным одиночеством. Красота похуизма абсолютна, холостая жизнь не тяготит, тут наоборот…

Он не вспомнил.

Глянул затравленно и спрятался за очки. Пробежал в аэропорту на свою забугорную регистрацию, здравствуйте, до свидания, вам налево, в Барселону, нам направо — в Детройт, у меня посадка через полчаса, извиняйте, а вы, собственно, кто, помимо того, что вы Тот Самый Никифоров?

Ну и слава Богу. Или кому там слава…

Пятое золото я помню до боли отчетливо. Яков поймал меня после выхода с кисс-н-тирз, взял за плечи, глянул в глаза:

— Я, может, пропустил чего на утреннем прогоне?

Я знал, о чем он, мой бедный заботливый дядя Яша.

С правой ногой творилось некоторое дерьмо. Как не своя, отстегивалась, от щиколотки до бедра, похоже было на дрянное такое растяжение. Я все думал, что рухну вот-вот, журналисты позже назовут мое выражение лица «высшей степенью единения с музой и внутренним голосом»… Я забинтовал ее потуже — если внимательно смотреть запись выступления, можно видеть, что у великолепного Никифорова одна нога чуть толще другой. Да кто на это смотрит — с фигуристами чего только не случается.

— «Автограф» что-то печет, — я соврать просто не успел, да и смысла не видел. Яков, конечно, из тех, кто за своих «сукиных детей» поедет звезды если не с неба рвать, то с Голливудского бульвара отковыривать. Но что он сделает? Устроит всем людям в спорткомплексе допрос с пристрастием? Я выпрямился, осклабился до ушей:

— Давно так не было, наверное, где-то в мире мой миленочек об комод мизинцем ебанулся…

— Сам ты ебанулся, — Яков вдруг сгреб меня медвежьей ручищей за шею, за плечо, повел, как не победителя, а как будто я со всех сторон проебался.

Как будто я тоже Кацуки Юри. Cмотрел я, как он сидит на своей лавке скукоженный, жалкий, голову обнимает, и сколько его тренер не бьется — толковый мужик, я его знал, — все никак не добиться.

Мне тогда любопытно стало — что ему Юрка в туалете сказал? Чего не поделили?

— Когда ж ты уже успокоишься, — пробормотал Яков мне в волосы. Я попробовал дернуться — бесполезно, как в тиски. Здоровый.

— Да я что, я-то всегда спокоен, ты ведь меня лучше всех знаешь.

— Кто у тебя там? — спросил он грубовато, и мне стало тошно. Жалеть? Меня? Да иди ты ко всем херам, дорогой мой.

— Говорят, мальчик, срок маленький, обождем — узнаем точнее, — я заржал, когда Яков выругался и оттолкнул меня, всплеснул руками.

— Узнаю брата Колю, выживешь, — буркнул он и ушел, отмахиваясь.

Я умиленно разглядывал его спину и думал, как же я замечательно залетел. По-другому и не скажешь. Въебался по самые помидоры. Просто с разлету так смачно вмазался, мозги по всему льду.

Из всего этого просто потрясающе получалось кое-что интересное.

На этом увлекательном приеме был кто-то… мой. Кто-то, кто смотрел на меня, узнавал, оценивал, тот, для кого я всю жизнь лепился, обтесывался, тот, кого я ждал.

И я не узнал этого охуительного человека в толпе.

Я скакал по танцполу с этим Кацуки, как молодой козел. Думал о сексе, думал о себе — и только о себе, — о любой мелочной, ненужной хуйне.

Прошел мимо, не рассмотрел.

А теперь метку раздирает дурниной, хоть бегай и кричи — выходи, где ты, тварь? Вот он я, весь твой, кумир миллионов для тебя одного, или одной, ты хоть кто, блядь тебя заеби? Женщина, мужчина, старый, молодой, белый, черный, толстый, худой — мне насрать уже.