Некровиль

Глазами и пальцами, губами и языком он исследовал свою копию. Затаив дыхание, провел руками по бицепсам и грудным мышцам, налитым силой от подводного плавания. Кончиками пальцев потрогал маленькие твердые соски, прежде чем перейти через твердый, слегка волосатый живот к паховому клину и его мягким выступам и складкам плоти и кожи. Прижался щекой к бедру, ощущая скопление мышечных волокон под кожей, гул крови и жизни в артериях. Были и различия. Различия, обусловленные естественными ограничениями: зубы не те; волосы поменяли цвет прямо на глазах; двойник был на добрых двадцать сантиметров ниже ростом, но это был он сам – до Элены, до человеческого интерактивного тектронного синдрома. Кончиками пальцев он коснулся гладкой, неповрежденной плоти на внутренней поверхности бедер, пояснице, плечах, локтях. Все такое славное. Правильное. Хорошо знакомое и невинное. Подняв руку двойника, он пососал пальцы один за другим. Это были хорошие пальцы. Его пальцы. Он погладил «Камагуэя» по голове, ощущая знакомые контуры черепа под короткими, как шерсть тюленя, волосами, характерный шейный бугорок у основания черепа. Ощупал лицо, заглянул в свои собственные глаза. Нуит даже имити-ровала отросшую за день колючую черную щетину. Он нежно приоткрыл губы и поцеловал их.

Слезы потрясли его, они оказались настолько внезапными, что вызвали физическую боль. Камагуэй оторвался от губ двойника и притянул его к себе.

– Прости, – с трудом выговорил он. – Мне очень жаль. Я не хотел так поступать с тобой. Причинить тебе боль. Искалечить. Сделать уродливым и больным. Убить. Я не хотел этого. Мне жаль. Мне жаль. Господи, прости меня. Сможешь ли ты простить меня? Пожалуйста, прости…

– Я прощаю тебя, Камагуэй. – В горле Нуит что-то заклокотало и захрипело: ее голосовые связки подыскивали нужный тембр. – Я прощаю тебе все.

Камагуэй не произнес ни слова. Через много минут он снова подошел к окну. Солнце уже поднялось над магазинами в восточном конце улицы. Горячий золотистый свет безостановочно лился в узкий переулок. Нуит присоединилась к нему, обняв рукой за талию. Когда она стояла рядом, различия были очевиднее. Она казалась не столько двойником, сколько любимым младшим братом, благословленным капризными богами Трес-Вальес.

– Нуит, я думаю, пора.

– Все можно забронировать через хозяина отеля, – сказала Нуит. – Есть какие-нибудь предпочтения, куда бы ты хотел отправиться? Мне нужен номер твоего полиса инморталидад. Полагаю, серристо вроде тебя возрождается не в среду[179]. Подожди секунду.

Голос, подумал Камагуэй, был его собственный, а вот лексикон, окрошка из модуляций, скорость отбойного молотка – все это, конечно, принадлежало Нуит. Он почувствовал, как она тает рядом с ним, трепещет и принимает новую форму. Идеальный Камагуэй, которого, как он теперь знал, никогда не существовало, исчез навсегда.

– Иисус, Иосиф и Мария, так-то лучше. Эти транссексуальные превращения… Извини, голос не мой. – Она выплюнула его, как комок мокроты. – Как по мне, вся эта мужественность, machismo и прочая ересь – слишком тяжелый груз, чтобы цеплять его к пятнадцати сантиметрам эректильной ткани.

Нуит прислонилась к перилам балкона, затылком к улице, и вскинула подбородок, наслаждаясь солнечным теплом и ветром в волосах. Камагуэй спросил себя, сколько энергии она потратила на превращение, особенно с учетом того, что на исходе ночи запасы истощились.

– Понимаешь, Нуит, я мог скорбеть о том, что натворил – это нетрудно, – однако не мог простить себя, – сказал Камагуэй. – Мне нужно было увидеть все со стороны, услышать, пощупать, и тогда я смог понять масштабы собственного преступления. Вот почему я попросил тебя сделать то, что ты сделала. И, в конце концов, все прошло легко. Понимаешь? Я посмотрел и увидел, я осознал: это была ошибка. Всего-навсего ошибка. Только ее и надо простить. Нет такого существа, живого или мертвого, которое за всю жизнь не совершило ни одной ошибки.

– Джон Ублюдок когда-то собирался написать автобиографию, – сказала Нуит. – Он хотел назвать ее «Сто тысяч ошибок».