Немец

Нет, не понял бы. По сто или пятьсот рублей сшибать за дело на перекрестке — это еще куда ни шло, вроде как устоявшаяся национальная традиция, в рамках неписаного «общественного договора». Милиция-то у нас народная, своя, с ней можно и поделиться. Но тут просто-таки банда работает. Как говорили в девяностых, какой-то беспредел, пацаны. Интересно, как они потом делят деньги? Скорее всего, сидит кто-то ответственный, считает кассу, потом раздает, кому сколько причитается в соответствии с вкладом в общее дело или даже в зависимости от образования. Предположим, тетке в очках и халате — четыре тысячи… Это за медицинскую квалификацию. Постовому, что остановил, — тысячу (не велика заслуга жезлом махнуть да козырнуть разок-другой). Лейтенантику за риск — пять, остальное, видимо, начальству. Вьются вредные мысли. Дурак ты, Антон, нашел, о чем в Мюнхене думать!

Дождь закончился. Через открытое окно проникал непривычно свежий, какой-то прямо ванильный воздух.

«Сволочи они, — думал Антон, допивая последний “мерзавчик” из мини-бара. Этот был с коньяком “Хеннесси”, — хуже бандитов. Пойду я, схожу к нему. Двести тринадцатый, двести тринадцатый, двести тринадцатый…»

Парень открыл дверь не сразу. По всему видно — спал.

— О, привет, ты чего? Слышь, я это, спать буду, земляк, извини.

— Да не будешь ты спать, лейтенант, потому что я тебе одну вещь скажу…

Елки-палки! Голос предательски дрожал, но теперь уж все равно — надо договорить.

— …я тебе скажу, что ты так лейтенантом и помрешь, понял? А знаешь, почему? Потому что не… Потому что вы, такие вот, как ты, не просто деньги вымогаете — вы губите веру нашу. Тебя зачем на службу взяли? Чтобы ты у меня тысячу долларов просил с бабкой в очках в автобусе, чтобы сосиски в Германии жрал? Тебе верить люди должны, а они тебя ненавидят. Ты кто вообще? Никто, а душу свою продал. Офицеры… Стоите с рюмками, Газманова слушаете, «ваше сердце под прицелом», слезу роняете, гады вы. «Под прицелом!» Вам до настоящих офицеров, что кровь проливают черт знает где, но за Родину… Не помнишь меня, как деньги вымогал, милиционер, у храма, не помнишь? А ты понимаешь, что ты на налоги мои живешь? Что ты деньги с меня уже получил? Мало? А какая разница, если они все равно не твои. Да мне по хрену, помнишь ты меня или нет. Да пошел ты!

Антон с силой захлопнул дверь, успев удивиться, что соотечественник даже не сделал попытки прервать его пламенный монолог, или ответить, или удержать дверь. Он все это время просто смотрел на Антона ошалело, да и все.

Дверь оставалась закрытой. Из номера никто не выходил. Антон ощутил усталость, легкое чувство удовлетворения и еще губительное для самолюбия, трусливое ощущение, будто камень упал с души оттого, что лейтенант не вышел, не ответил.

«Пора спать», — сказал он себе и нажал кнопку вызова лифта.

Пока ждал, задумался о главном, то есть о причине своего приезда в Мюнхен, и, конечно, о своем немецком друге.

Глава третья

Несколько лет Антон был вынужден вести далеко не светский, почти затворнический образ жизни. Пришло время, и он растерял многие связи, а новых почти не приобрел. А ведь бывали дни, когда его имя и положение отворяли перед ним многие двери. Пять лет назад, весной две тысячи первого, всему пришел стремительный и будничный конец. И вот, уже к осени, наступила меланхолия. С днем рождения Антона поздравили только пятеро, против обычных ста пятидесяти, сосед не дал денег в долг, а вложенные в какой-то «многообещающий» проект ночного клуба сто пятьдесят тысяч американских долларов, казалось, пропали навсегда. Отчаявшись добыть деньги путем уговоров, Антон даже позвонил бывшей «крыше», но после короткой беседы понял, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет.

Бывало, Антон часами ездил по ночным московским улицам на своем видавшем виды «сто сороковом», возвращаясь к дому и вновь сворачивая в сторону. Меланхолия усугублялась грустными песнями Митяева. И чем больше он их слушал, тем хуже ему становилось, хотя иногда казалось, что душа от одиночества в компании хорошего барда становилась чище и светлей. На самом деле, Митяев его просто добивал, а он, неведомо по какой причине, с охотой окунался еще глубже в пучину апатии, бесплодного созерцания, светлых воспоминаний и безверия в лучшее будущее.

Иногда ему хотелось бросить вынужденное безделье и одиночество и махнуть в деревню, туда, где в детстве проводил все лето. Но что ждет его там, в заброшенном, как старуха дряхлом, гибнущем селе? Вот если бы, скажем, можно было вернуться в лето 1976-го или 1978-го… Только там, в том лете, осталась старенькая, но очень уютная хата, остались бабушка, мама, друзья и еще очень-очень много разных добрых людей, среди которых ты словно ангелочек паришь на велосипеде «Школьник», и каждый тебе рад, и всякий зовет в гости угостить парным молочком или пирожками с луком и яйцом.

В сентябре 2001-го там уже не было ничего. И никого. Никогда еще не испытывал он подобного одиночества, и никогда еще он так сильно не хотел воскресить своих ушедших в лучший мир родных.