Немецкий дом

Один журналист рассказал анекдот про поляков, вороватых, как сороки, это, мол, всем известно. Пошли другие анекдоты. Защитник не смеялся и все время с сомнением на лице ощупывал карман жилета. Часы подарила ему мать, когда он успешно сдал экзамены, сообщил он Еве. Простая женщина, для этого она продала свои украшения. У тебя должны быть часы, которые не стыдно будет показать в суде, говорила она. Ева видела, как у Братца Кролика на глазах выступили слезы.

Светловолосый заказал еще всем пива. А к нему водки. Он опять чокнулся с Давидом. Ева пригубила стопку, а затем опрокинула в себя горящую жидкость. В зал вошли двое мужчин в темных свитерах. Они сели за стойку, но, заметив, что за столом говорят по-немецки, один из них подошел к компании. У него была большая голова; несмотря на возраст, выглядел он крепким. Вновь прибывший спросил, что им здесь нужно. Ева перевела. Ему предложили присесть рядом с Евой. Он сел, другой остался у стойки. Поляк сказал, что не верит, будто немцы способны сами вершить справедливость.

– Это просто показательный процесс, чтобы успокоить вашу совесть, – перевела Ева.

Мужчины за столом сначала растерялись, их задело, а потом все заговорили разом. Ева не знала, в какой последовательности переводить ответы. А поляк продолжил: он сам был узником лагеря, и эту боль не искупить. Тут Давид громко сказал:

– Я еврей.

Поляк, который понял его и без перевода Евы, пожал плечами и на ломаном немецком спросил:

– Ты был в лагере?

Давид побледнел. Светловолосый встал и внимательно на него посмотрел. Но Давид молчал.

– Нет? Ты потерял семью? – продолжил поляк.

У Давида пот выступил на лице. Светловолосый хотел что-то сказать, но поляк спросил:

– Тоже нет? Тогда ты представления об этом не имеешь.

Тут Давид встал и раскрытой ладонью пихнул поляка в грудь, тот накренился на стуле, но удержал равновесие. Некоторые мужчины встревоженно повскакали с мест, Ева тоже встала. Второй поляк медленно подошел к столу, закатав рукава, и угрожающе навис над Давидом:

– Чего тебе надо? Голову намылить? За этим дело не станет.

Светловолосый положил руку на локоть поляку.

– Пожалуйста. Я прошу прощения за своих сотрудников, успокойтесь. Простите.

Ева перевела и по-польски прибавила:

– Вы правы, мы ничего не можем исправить.

Поляк посмотрел на Еву, помедлил. Давид же был по-прежнему настроен воинственно:

– Ну что? Давайте, бейте!

Светловолосый схватил его за руку.

– Прекратите, Давид! Извинитесь перед господином!

Но Давид вырвался, развернулся и выбежал из зала. Ева обменялась взглядом со светловолосым, который, подчиняясь какому-то импульсу, хотел побежать за Давидом, но взял себя в руки и сказал:

– Идите.

* * *

Бледная полная луна освещала улицу перед гостиницей. Ева осмотрелась в поисках Давида. Он как сквозь землю провалился. Но тут в ночной тишине послышался глухой удар и скулеж. Ева двинулась на звук. Давид стоял позади гостиницы, у стены и, когда она подошла, во второй раз ударился головой о камни и опять заскулил.

– Давид! Что вы делаете?

Ева схватила его плечи, голову, хотела удержать. Но он отпихнул ее локтями и, в третий раз ударившись головой о стену, застонал от боли. Ева хотела встать между ним и стеной, но он закричал, чтобы она оставила его в покое, и ударил ее по щеке, так что Ева упала. Какое-то время она лежала на холодной земле, щека горела, и вдруг ей стало все равно. Она встала, отряхнула юбку и увидела, как Давид еще раз со всего размаху ударился головой о стену и, как мешок, упал. Ева наклонилась над ним и перевернула на спину. Лицо его потемнело от крови.

– Давид! Скажи что-нибудь! Ты меня слышишь?

Давид поморгал.

– У меня болит голова.

Ева достала из кармана юбки носовой платок, положила голову Давида себе на колени и, насколько это было возможно, отерла ему кровь. Глядя на контур ее головы, на полную луну, смотревшую на него вниз, как председательствующий судья, Давид всхлипнул и сказал:

– У меня вообще никогда не было брата. У меня две сестры. Они живут в Канаде. Как и мои родители и остальная семья.

Ева слушала, а он рассказывал, как Мюллеры уехали в Канаду в тридцать седьмом году, без проблем, им даже удалось спасти свое состояние. Даже их родственники не попали под нацистский каток. Давид сел и прислонился к стене. Ева стояла перед ним на коленях. Это же огромное счастье, что его и его родных пощадила судьба, говорила она. Но Давид ответил, что она никогда не поймет, как это, когда по-настоящему плохо. Он еврей, потому что его родители евреи. Но его не воспитывали в вере. Он только в Германии впервые попробовал пожить в вере. Но этот Бог не обращает на него никакого внимания.

– И я знаю почему. Я не оттуда.