Немного зло и горько о любви

Леру заберу к себе. Послезавтра уже можно будет. Уход организую, готовить – кухня оборудована, и вообще какое, к черту, готовить – пусть пишет рассказы, напечатаем книжку в типографии, проплачу, сколько надо, – будет радость ей. Сколько потребуется радости, столько и будет – я «прекрасный человек» или где? В кармане запикал Лерин мобильник – я прихватил с собой, когда к доктору шел, мало ли, бросила на кровати, ищи потом. «Мама» на дисплее.

– Здравствуйте, Лера сейчас не может подойти.

– А вы, вероятно, тот самый тип на черной иномарке? – Высокий женский голос просто вонял неприязнью.

– Куда мне подъехать, чтобы обговорить цену вопроса? – невозмутимо так.

– Туда же, откуда забрал мою дочку! – Неприязни в голосе убавилось, а претензий, похоже, прибавилось.

– Через час буду.

Нажал «отбой», повертел в руке старенькую «Nokia» – заодно по дороге куплю нормальную трубку своей «жизнеопи-сательнице».

Я вдруг улыбнулся, впервые за много дней ощутив подобие радости.

Да что там, мне реально было хорошо.

Пока не встретился с Лериной мамашей. Мадам ни за какие деньги не пожелала расстаться с дочерью даже на пару недель.

Глава 10

ЛЕРА

Моя жизнь стремительно обрастает новыми измерениями… Словно кто-то взял простой лист, сложил его несколько раз и вывернул вдруг в объемную фигурку – оригами. Кто-то… Бог? Тот самый глянцевый притчевый Бог благополучных верующих? Или это не Его масштаба дело, а моим «оригами» занимается какой-нибудь «коллекционер боли»? Стоп. Откуда это выражение? Ах да… сон. Сегодняшний сон.

…Зашла куда-то в море и бреду-бреду, жду, когда же станет глубже, чтобы утонуть, а оно все только по плечи и по плечи, устала и вернулась… а на берегу скамейка такая – витого железа боковины, а спинка и сиденье деревянные, некрашеные – и сидит на ней старичок.

Маленький такой. Сидит, а ноги у него до песка не достают – висят, и ботинки лаковые, лиловые, небольшие…

…И о чем-то мы с ним говорим, потом он вдруг спрыгивает на серый песок, говорит: «Ну, до встречи, Лера!», – я спохватываюсь, что опять забыла познакомиться, хоть и не удивилась, что он меня по имени назвал.

«А кто вы?» – спрашиваю.

«Коллекционер, – отвечает так и чуть ножкой шаркает, – я – коллекционер боли». И я понимаю во сне, что он был рядом чуть не с рождения…

Не знаю, может быть, я мало жила и видела… У меня были такие друзья, которые меня любили, и любили бы в любом колясочном и лежачем состоянии, но они не могли дать мне тех иллюзий глубокой душевной близости, которые мне дал Сергей – незнакомый человек. Сразу же, в первый же час вместе.

Но все это осталось иллюзиями, и могло быть только ими, дразнящими, возродившими мой потенциал, – как я могу любить – думать, что вот была бы я здоровая, дожили бы мы до старости…

Но это иллюзии, и будь он совершенно свободен – такая моя любовь сделала бы его придавленным и отчужденным, я бы никогда не увидела никакой такой близости, о какой я мечтала…

«Коллекционер боли» имеет во мне неплохой источник искомого материала – тут я улыбнусь, ведь это смешная мысль. Впрочем, не во мне одной.

Я сегодня выехала в больничный коридор – вдруг захотелось увидеть людей. Коридор почему-то оказался пуст, а дверь в соседнюю палату распахнута. Заглянула: бабушка лежит под капельницей. Взглянула на штатив: желтая плазма в мешочке, бутыль глюкозы и еще бутыль чего-то в очереди на вливание.

– Заходи, – улыбнулась мне бабулька, – а скажи, деточка, у тебя нет ли какой еды?

– Щас, – смутилась я, – минуту.

Вкатилась в свою палату, скинула на колени какие-то пестрые коробочки и пакетики, принесенные Ликой, развернулась.

…Едва выложила снедь на тумбочку, как бабулька тут же одной рукой – «нет-нет я сама!» – принялась их разворачивать, вгрызаться с аппетитом в ветчину, виновато поясняя, что она весит сорок пять кило, истощение, а «организм просит мяса».

– У меня такое истощение от большой опухоли возле мочевого пузыря. Вообще, я второй раз в этой больнице. В первый – я оперировалась несколько лет назад по поводу непроходимости кишечника.

Удалили большую часть, но ничего, я уже привыкла к стоме (это такой выход наружу из кишечника), но тут начала расти эта опухоль. И я буду оперироваться, потому что выхода другого нет: мне сказали, что если ее не убрать, то буду умирать в страшных муках. А если убрать – полегче будет умирать-то. Вот я и иду на риск, хотя какой риск – просто вот так, чтобы меньше мучиться.

Кушать все время хочется – у меня желудок хороший, но опухоль «съедает» все – не могу поправиться никак. 45 кг.

Я вижу, какая она ухоженная, эта женщина. Угадываемый сквозь обвисшую кожу скелет весьма изящен, порода чуть ли не аристократическая: натуральной тонкой четкости брови, фигурные ноздри, глаза темные, блестящие, с чистыми яркими белками.

О ней заботятся родные – она лежит в платной палате.

– У меня очень хороший верх, – улыбается она, поправляя свободной рукой сухую кисть с торчащим катетером, – пошел восьмой час под капельницей, – замечает, – устала. А низ пусть удаляют на фиг, раз он такой! – улыбается.