Немного зло и горько о любви

«непрощение —такой же тяжкий крест, как прощение… то есть нет. Они несравнимы.

Непрощение примеряешь, как гордые вериги, примеряешь разные модели, фасоны.

Примеряешь, соглашаясь носить на себе это чудовищное приспособление для искалеченной души, потому что оно сулит некое выравнивание, этакий баланс-бальзам, утоляющий жжение справедливости в истерзанном сердце.

Соглашаешься носить самые изощренные модели непрощения, вплоть до фишки-всех-времен – непрощение себя.

Потому что простить – это пойти под скальпель без наркоза.

Простить – это дать отрезать часть себя в жертву умилостивления Дракона Справедливости.

Дракон сожрет это редкое лакомство и прикайфуется в дреме.

А ты „прикайфуешься“ в болевой коме.

И, пока вы оба без сознания, Таинство прощения свершится в тайном месте.

Дракон проснется голодным, но, памятуя о жертве, пойдет искать себе пищи в другом месте.

А ты проснешься немножко другой уже, чуть невесомей, ровно на сожранную Драконом часть тебя.

Зато носить корсет-вериги-крест непрощения тебе не нужно.

Легок и прям твой столб от крестца до затылка, встречный ветер принимает позвоночник за флейту, тебе больно от придыханий ветра, но это не имеет ничего общего с ношением гордых вериг».

Я слушал и понимал, что она говорит обо мне. О том, что я не хочу простить Машу за то, что она выбрала не меня.

Я и правда не хочу.

То есть не хотел. Но разве можно было находиться рядом с Лерой и оставаться в той же обороне, что всегда…

Надо поговорить с Машей. Пусть живет, как хочет. Дам ей квартиру, машину, дочку только заберу. Она себе еще родит, а у меня от нее хоть что-то останется.

Вот Лера вернется, поговорю с ней об этом, а потом с Машей встречусь. Всё уладим и будем жить как-то дальше. Надо выруливать уже. Пусть не как я хотел – так ведь я уже и не хочу так. Я другой. Я хочу по-другому.

Посмотрел на диктофон – там еще одна запись. Включил.

«Откуда-то я точно знаю, что однажды

книги будут открыты.

И каждый из нас выслушает повесть о себе.

В этом вечном тексте не будет ни слова о том, что ты сделал плохого.

Ни слова о том, что ты не сделал хорошего, а мог.

Там будет только

то доброе, что ты смог сотворить, и

то доброе, что ты только хотел сделать,

то хорошее, что ты думал о других,

те блага, что ты желал ближним.

А у всего нашего плохого нет сущности,

и потому о нем ничего не будет сказано в этой повести.

Словно его и не было.

Мы выслушаем эти долгие слова о себе. И заплачем.

И Бог отрет всякую слезу.

Таким будет этот Суд.

Потому что другим быть не может».

Что-то мне страшно за нее. Она все слишком проницательно понимает. Слишком.

И тут зазвонил мобильник. На дисплее «Маша». Читаю и понимаю, что не… что не вздрогнул.

– Йолки, моя машина едет следом за твоей от самого аэропорта, я мигаю тебе дальним, но ты не замечаешь. Задумался?

– Ты была в аэропорту? Зачем?

– Хотела помахать Лере, но увидела вас и решила не подходить. Вы хорошо смотрелись вместе, уютно и очень… интимно. Черт, не в том смысле, нет. В смысле, что любой, кто подошел бы к вам, что-то бы испортил.

– А по-моему, ты все-таки ревнуешь, – я улыбался, надо же, я улыбался и шутил с ней, и мне не было больно…

– Я? Ревную?! Хотя, да. Только не тебя.

– Я знаю, что не меня, Машенька, знаю, – я улыбался!!!