Немного зло и горько о любви

Тем же летом в мою жизнь попадает еще одна вещь из «Мира-других-людей-и-их-предметов». О ней буду помнить всегда. Даже не о ней самой, а о том, кто подарил ее, – Таткин папа, тот самый «Петр Иваныч – начальник», приехавший из Москвы на выходные.

В то утро он уже успел набегаться с визжащей от восторга пятилетней дочкой и уселся на террасе с газетой. Но тут бабушка просит его сходить в магазин, он взглядывет на меня, сидящую с книжкой в углу дивана, и говорит: «Сходим вместе?»

Я киваю, цепляюсь за руку. У него толстенькие пальцы, жесткая ладонь, и он так же крепко держит за руку меня, как, наверное, и свою маленькую Татку. Или мне хочется так думать…

В магазине он достает большой кошелек, распахивает, как книжку, и я замечаю в прозрачном «окошке» объемную картинку – красивая японка подмигивает блестящим глазом.

Ах, как я любила объемные картинки! Ходила любоваться на них в канцелярский магазин – там продавались календарики с такими. Но те картинки – мутноватые, жесткие – показались вдруг такими убогими в сравнении с этой четко видной японкой – вежливой и лукавой, с темными волосами, алыми губами и такими живыми глазами…

И тут Таткин папа вынимает из бумажника «японку» и подает мне.

«На память», – говорит.

Я бы никогда не попросила такое, да что там – я даже в мыслях не примеряла это сокровище к себе. А он просто взял и подарил.

«На память»…

О, память осталась. Я и сейчас, вспоминая об этом, замираю от памяти ощущения внезапного счастья, от чуда касания щедрости ко мне – чужому ребенку.

…Каждое утро бабушка выдает нам по горке разных сладостей.

И начинается ритуал узнавания: «это от меня конфета», «это от меня жевачка», «это от меня шоколадка».

От меня ничего нет.

Маме не до сладостей – она занята недавно родившимися близнецам, а папе ни до кого вообще.

Ляля и Тата – малявки, мало что понимающие в распределении благ, а Жанна косится на меня: «Это несправедливо, – важно заявляет она всякий раз, – что нам от тебя ничего нет, а тебе от нас есть!»

Я робею, молчу и почему-то стыжусь того, что щемяще-любимые утята с шоколадок – «от нее»…

И вот Жанна гостит у нас на юге.

Она приехала на месяц летних каникул.

А потом мы вместе полетим в Ле-ни-нград\

И я буду гостить у нее, и уже видится мне: красивая Жаннина мама с таинственной «диадемовой» болезнью протягивает мне тонкую руку: «Здравствуй, детка!»

А дочка ее – маленькая толстенькая барыня, ее надо просто потерпеть. Сегодня. Завтра. Каждый день.

…Она как-то умудряется подчинить себе всех в нашей семье. И маму, и меня.

Даже папа не приходит этот месяц домой, а пьет где-то в деревне у родственников – и Жанна все не возьмет в толк, почему же я так его боюсь. Она же не видела его пьяным. Впрочем, и трезвым.

Подчинить меня легко, и я не знаю, как быть с тем, что мной управляет недобрая девочка. Но мама – строгая моя мама – она тоже старается угодить Жанне!

…Как бы ее описать половчее теперь, спустя столько лет…

Она приземленная, как жабка. Толстенькая, невысокого росточка – в свои двенадцать ниже меня десятилетней.

Маленькие ручки, маленькие ступни.

Личико «хомячковое» из-за толстых щек.

И такая «царская» повадка: сидеть, утонув в кресле, и ручкой помавать, указывая…

…До сих пор не пойму, что это за род людей, источающих такую эманацию властности.

Ведь чистой воды блеф эти их замашки, но они с детства настолько непоколебимо уверены в том, что имеют право помыкать, выражать недовольство, капризничать и получать желаемое, что окружающие невольно теряются и подчиняются. Видимо, люди так устроены, что не умеют существовать в равенстве – система не «сцепливается».

И кто теряется – того ловко и быстро подчиняют рядом стоящие.

Вот и у нас дома никто не одергивает Жанну. Мама готовит, что та просит, а она капризничает, ковыряет еду в тарелке, ворчит.

Я обязана везде ходить только с ней, иначе Жанна надуется, и неимоверных трудов будет стоить вернуть ее в состояние обычной нахохленности – хорошее настроение у нее бывает редко.

Не то чтобы я подчиняюсь ее приказам – но постоянно страдаю от ее присутствия, от смутного ощущения давления. Я не умею гнуться, но отзывчива, и если меня просят, то всегда делаю.

В играх она мучит меня какой-то борьбой за разделение ролей.

Она – существо мира, куда мне нет хода, – «Мира-дру-гих-людей-и-их-предметов». Я слышу его равнодушное дыхание, вижу, как он глядит мне в лицо из маленьких Жанниных глазок. И страдаю.

…Она плетет большой цветок из моего алого бисера. «Зачем ей такая большая брошка?» – думаю я. Этих бусинок ей хватает лишь на три лепестка из пяти, и она забирает у меня синий бисер. Все. Мои запасы выпотрошены.

Остается лишь плохо окрашенный фиолетовый. Такой продается повсюду, он неказист, дешев и никому не нужен.

А хороший бисер надо караулить и, если застанешь в магазине, иметь двадцать копеек на пакетик, а это много денег, их надо еще суметь осторожно выпросить у мамы…