Немного зло и горько о любви

…Сплетаю два узких листочка из убогого стекляруса цвета линялых чернил. Смотрю задумчиво – в таком продолговатом плетении он смотрится неплохо. Эх, сюда бы еще пару крупных желтых бусин – получились бы золотые вишенки с лиловыми листьями.

Вдруг вспоминаю, что в шкафу «хельга» за стеклянными створками лежит сломанное украшение – темный металлический ромб с тремя ажурными бронзовыми бусинами на коротеньких цепочках!

Мама на работе – ее не спросить, можно ли. А несделанная «брошка» томит меня, словно подталкивает под руку…

…Темно-золотые с черненым узором «ягоды» так идут к фиолетовым бисерным листьям.

Украшение слишком мало для булавки, а «значковая» застежка давно перекочевала к Жанне.

Но брошку можно просто пришить к платью!

Показываю ее Жанне. Она хмурится, отшвыривает свое плетение, вскакивает.

– Мне надоело! Пошли гулять!

В Ле-ни-нградмы прилетаем в три часа ночи.

Жаннин папа везет нас домой на такси. Я смотрю в молочный воздух за окном, силясь разглядеть очертания незнакомого города. Вдруг вижу, как асфальт перед нами встает стеной, и вскрикиваю от неожиданности.

– Ты чего? – фыркает Жанна. – Это мост развели.

– Через полчаса на десять минут сведут, и проскочим, – говорит таксист, закуривая.

«Скоро я увижу Жаннину маму. Диа-дема», – думаю я, замирая в предчувствии чего-то нежного, возвышенного.

Мама – обнаженный веер верхних зубов, редкие короткие сероватые волосики, очки с толстыми линзами – оказывается болтливой тетенькой, по-детски хвастливой. Не злой. И не доброй. Такая… растительная женщина.

У нее та же повадка, что и у Жанны. Неделю я наблюдаю, как дядя, работающий на трех работах, чтобы баловать «своих девочек», подчиняется жене.

Женщине, что нигде не работает, хозяйством почти не занимается. Она не красива и не умна – а он скрипит, но прогибается… ворчит, но гнется.

На меня же магия тетиной властности не распространяется.

Нет кроткой печальницы с диадемой в русых волосах, что ж. Нет так нет. Эта женщина с личиком озабоченного кролика не входит в мое сердце, мне нет дела до ее властной манеры. Но Жанна продолжает угнетать своим «командирством» – еще бы, теперь мы у нее дома…

Неделя в Ленинграде пролетает быстро. Дядя водит нас в Эрмитаж, в зоопарк, в загадочное «це-пе-ки-о» – оказавшееся простым парком, над входом в который висели буквы «ЦПКиО».

Дядя кормит нас эклерами в «Севере», ворчливо заставляя меня съедать два, три. «Он добрый, – понимаю я, – но ему есть кого любить. Жена и Жанна – его любовь».

Ночью я лежу и остро мечтаю, чтобы меня тоже так любили.

Плачу тихонько, стараясь не шмыгать носом, промокая слезы и сопли пододеяльником.

А накануне отъезда случается то, что я тоже буду помнить всегда, – как ту японку на объемной картинке.

Это маленькое событие – оно словно вытатуировано на коже моей памяти.

В тот день мы с Жанной заходим в «Галантерею» и вдруг видим розовый бисер, перламутровый, словно мелкий розовый жемчуг.

Дядя тут же покупает нам пакетик. Отдает целый рубль – это много для горсти меленьких бусин.

Уже вечер, и дома мы тут же принимаемся за плетение.

Мне по возвращении из Ленинграда предстоит ехать в пионерлагерь, и я представляю бусики из этого бисера на своей загорелой шее, представляю, как вода в море будет промывать его… а какой-то мальчик попросит поносить его как браслет…

Нанизываю бусинки по одной, медленно, без иголки, сразу на леску… Жанна сопит рядом, делая себе такую же нитку «жемчугов». Через полтора часа наши «ожерелья» готовы.

Надеваем и бежим показывать дяде и тете. Нами любуются, нас хвалят.

Я снимаю свою жемчужную ниточку и бережно упрятываю в сумку с вещами.

Уже поздно, мы с Жанной укладываемся спать, и я почти уже засыпаю, как вдруг слышу, как она говорит вдруг жестко так, властно: «Завтра же распусти и положи бисер на место».

Молча плачу в темноте.

Утром ссыпаю жемчужные крупинки в коробочку и не смею ничего сказать.

И не то чтобы не смею… меня поражает внезапной немотой фраза, произнесенная ни в чем не ведающей нужды девочкой.

Сейчас я немного понимаю, что двигало ею. Вряд ли это просто жадность, ревность или подобное что-то, всегда лежащее наготове в качестве ответа.

Думаю, Жанна бессознательно тестировала на реальность мой мир, так разительно отличавшийся от ее. Его существование она смутно ощущала – так в темноте как-то ощущаешь контуры предметов. Думаю, ей не нравился этот мой мир, и она не пожелала отпускать свой жемчужный бисер в него.

Да, пожалуй, так. Это была не жадность – это было отторжение моего способа видеть, чувствовать, жить.

«Хочешь жемчуга? – так могла бы сказать она, умей вылепливать смутные мысли в слова. – Вырасти из песчинки сама, раз ты такая иная!»

Что ж, возразить тут нечего. Она была по-своему права.

А тот объемный календарик с подмигивающей японкой у меня в классе кто-то стянул.

А может, картинка сама меня покинула, решив, что такой роскошной штучке не годится водиться со мной.

Неважно.

Эти две так и не попавшие в мой мир вещицы – гламурная картинка и розовый бисерный жемчуг – запомнились мне навсегда.

Одна – острейшим, нежданно подаренным счастьем.