Немного зло и горько о любви

Карен работает на мясокомбинате и каждый день варит в турочке вытяжку из маковой соломки. Белая газовая плита в пятнах от реактивов.

Анечка в той же турке варит кофе – «вначале сахар в сухой джезве должен закипеть – потом сыпь кофе и лей воду» – и страдает от вида залитой плиты, но не чистит ее – «руки не поднимаются» – все равно Кареново варево стекает через край каждый день.

– Наташа продает на толчке вещи – спекулирует, и ее все время пытаются снять как шлюху, а она такой тонкий человек, слушай, – пухлые ручки Анечки взлетают вверх, но тут же упокаиваются на большой груди, – у нее такая психика нежная, она даже на учете состоит в психдиспансере.

– А познакомь меня с ней, а? – решаюсь вдруг я, двадцатипятилетняя мамашка двоих малышей-погодков, коротающая дни в стирке, глажке, купаниях и кормлениях.

– Я ж и хочу! – Анечка вскидывает большие армянские брови, удивляясь моей непонятливости. – Вечером она с братом придет к нам в гости, у Карена ж день рождения, и вы приходите.

…Гости и соседи курят во дворе в ожидании праздничного ужина – Анечка собралась накормить всех армянскими голубцами. Наташа курит в стороне от всех, прислонившись к сливовому дереву.

Наблюдаю за ней из окна – меня не видно за шторой. Смотрю и пытаюсь понять, что такое «тонкие черты».

У Наташи тонкие брови – сильно выщипанные – это да. Тонкие крылья маленького носа. Большие глаза. Рот, да, большеват, но я не понимаю, почему из-за него Наташу принимают за проститутку.

Мне страшен мир, где размер рта – маркер продажности на рынке любви. «Это не мир, а война», – тоскую я, домашняя женщинка, молодая мамашка, чья нынешняя война – всего лишь игрушечные бои с кашлем и насморком в тельцах обожаемых ребенков.

Выхожу во двор, к дереву.

– Здравствуйте, вы к Ане в гости пришли, да?

– Слушай, так пить хочется, сушняк после таблеток, нет воды? – хрипло говорит Наташа.

– Пойдем, – киваю я, – есть компот. И минералка.

Она пьет компот, закатывая глаза все сильнее с каждым глотком. Выдыхает. Смотрит, не мигая и не улыбаясь:

– Вкусный, как мамин прямо.

– Мой дедушка называл такие компоты «кремлевскими», – я старательно улыбаюсь, мне хочется быть с ней милой.

– А минералку не могу пить – после родов сидела на диете: мороженое и минеральная вода и больше ничего. Месяц. Теперь не ем мороженое и не пью минералку.

– Зачем тебе диета? – удивляюсь я, глядя на щупленькую, узкобедрую Наташу.

– Потому что я весила на тридцать кило больше, чем теперь. А сейчас, когда я толстею, у меня начинается депрессия, и я попадаю на Сады Калинина.

– Какие сады?

– Дурка там – психоневрологический диспансер. Два раза в год лежу по паре недель. Сама прихожу, как почувствую, не жду, что навалится депра. Укольчики, ванны, таблетки – и на полгода хватает, чтобы жить более-менее. А раньше до приступов буйных доходило.

Нас зовут – стол уже накрыт. В «шанхайчике» застолья летом устраиваются прямо во дворе.

Армянские голубцы – чрезвычайно меня интриговавшие – готовились в большом эмалированном ведре. Теперь оно высится на краю стола, и Анечка достает из него фаршированные мясом баклажаны, болгарские перцы, помидоры, кабачки и даже яблоки. А привычных мне капустных голубцов – нет.

…Я тихонько сижу и смотрю на веселых и шумных людей. Они мало едят и много пьют. Кажется, кроме меня, вообще никто не ест. Самыми вкусными мне кажутся фаршированные помидоры. Баклажаны не впечатляют вообще – преснятина.

– Пошли покурим, – говорит мне в ухо подошедшая сзади Наташа, уже очень, очень пьяная.

Устраиваемся у открытой двери моей кухоньки, выходящей прямо во двор. Наташа курит, я – нет, я смотрю на нее: небрежной лепки большой рот, чуть напрягаясь, удерживает тонкий белый столбик дамской сигаретки. Потом та оказывается в пальцах, и рот выговаривает разные слова – ощущение от них, как от злой долгой судороги.

У Наташи тоже ребенок – дочка Валечка. Муж? Нет, мужа не было.

Было групповое изнасилование в шестнадцать лет.

– Понимаешь, я была худая, большегрудая и большеротая. На Дубинке никто не верил, что я девственница. А я боялась всех и прятала страх за гордым видом. Нахамила однажды в ответ, когда один блатной руки распустил.

Он отомстил: собрал компанию, вечером подкараулили меня и в подвал затащили. Напоили вином – просто влили в рот бутылку. Кстати, вино не пью теперь – только водку.

Мне повезло – я от вина отключилась сразу, ничего не помню. Ни сколько их было, ни что они делали со мной.

Меня нашел брат – Вовка. Старший. Он, кстати, тут. Со своей женой. Ну, почти женой – живут вместе, регистрироваться пока не хочет, думает.

Вовка тем же вечером ударил ножом того блатного. В живот попал. Сел на шесть лет. А я узнала через три месяца, что беременна.

– Мама писала заявление в милицию?

– Нет. А отец к тому времени уже давно умер. Нас бы просто убили. И потом… кто бы в милиции, глядя на меня – с таким-то ртом, – поверил в изнасилование?

– Ничего такого не вижу в твоем рте! – нервничаю я. – У тебя глаза тревожные, умные, при чем тут рот, почему, почему?