Немного зло и горько о любви

– Ну… думают, что «рабочий» рот. Вот и… Я привыкла. Два курса в дурке в год – и жить можно. А Валечка – хорошая девочка, учится хорошо. И я была образцовой матерью, когда она родилась. Я знала, что все бабки во дворе шипели про меня. Никто не верил, что я ребенка из роддома заберу, что буду заботиться. Списали меня в шалавы. А я хорошая оказалась мать. Мама сидела с Валечкой, пока я на толчке с утра торговала шмотками, косметикой. Знаешь, как я ее хорошо одевала? У-у-у. И коляска импортная, и все бутылочки, пустышки, костюмчики – я, сколько зарабатывала на толчке, столько на дочку тратила.

Наташа вновь закуривает и затягивается так сильно, что расцвеченный оранжевым «люрексом» столбик пепла стремительно сжирает треть сигареты сразу.

Я смотрю на ее рот. «Вот гадство, – думаю я, – ну как же так, ведь это просто лицо».

– Я к тебе приеду, – говорит Наташа, – в понедельник толчок не работает, и я приеду к тебе в гости.

Она приезжает и потом появляется у нас довольно часто. Мы тоже ездим в гости к ней. Знакомимся с Валечкой и с мамой – пожилой, очень доброй, красивой женщиной, тоже Валечкой.

Знакомимся с Наташиным братом и его полуженой. Брат после шести лет тюрьмы болеет. Почки. Простатит. Очень хочет ребенка, но его как-бы-жена никак не забеременеет.

Однажды Наташа приезжает ко мне и говорит с порога:

– Вова хочет, чтобы ты стала суррогатной матерью их ребенка. Чтобы тебе пересадили их яйцеклетку, уже оплодотворенную, и ты бы выносила ребенка. И родила. Он заплатит, много. На маленькую квартиру хватит.

Я улыбаюсь и качаю головой: «Нет».

– Я им сразу сказала, что ты откажешься, – вздыхает Наташа, – а Вовка так хочет, чтобы ты. А никому другому не доверяет. Говорит, лучше, мол, останусь без ребенка.

– Может быть, им надо просто пожениться для начала? – Мне двадцать пять, и я – правильная девочка – не мыслю детей вне брака. – Может быть, ее организм отказывается беременеть, потому что она не уверена, что он женится, и у ребенка будет настоящий отец?

– Черт… – задумывается Наташа, – и почему мой, сука, организм, не такой умный, гад…

Мне делается стыдно. Эта моя уютная девочковая правильность, оказывается, жестокая вещь, если приложить ее к жизни другого. Я чувствую себя дебилкой и слышу, как рассыпаются на дикарские бусы позвонки из хрупкого скелетика моего ясного миропонимания. Бывшего ясного миропонимания.

Наташа оказалась первым человеком, кто ненароком вылечил меня от тупой категоричной лжеправильности.

За что она меня любила – не знаю. Я ведь часто изрекала подобные благоглупости.

Она иногда забывала номер моей новой квартиры – обычно это случалось в период запоев – и тогда, приехав на такси ночью, становилась посреди двора десятиподъездного дома и кричала:

– Лааааааа-ра! Ла-раааааааа! Это яаааааааааааа! Я приехала к тебеееееееееееееееееееееее! Лаааааар! Спустись за мной!

Я пыталась приохотить ее к церкви, она сходила со мной несколько раз, а потом сказала:

– Не могу. Не верю я им там никому. И мне не нравится, как там на меня смотрят.

А Валечке понравилось в церкви, и они с бабушкой так и продолжали ходить туда по воскресеньям.

Наташа влюблялась часто и сразу стремительно, жертвенно.

– Я купила себе сигаретницу, смотри! – протягивала футлярчик вишневой мягкой кожи, облегающий сигаретную пачку. – Представь, как шикарно: доставать сигарету не из коробки, а из такой штуки. Знаешь, сколько стоит? Можно было туфли купить.

Она дарит эту вещицу уже через неделю некоему Паше. Тот спел под гитару какие-то стихи, и она влюбилась.

– Он такой нежный, – шепчет мне Наташа спьяну, – такой нежный… а Анька дура. Знаешь, почему? Она захотела изменить своему наркоману-Карену и переспала с Пашей, а потом и говорит мне: «Дура я, что трахнулась с ним, потому что у Карена вот такой здоровый член, а у Паши – смотреть не на что, так какой смысл?»

Тут я краснею – мысль о том, что члены у всех разные, никогда прежде не касалась моего сознания, а уж об опытном познании и говорить нечего.

– Вот дура, представляешь? – продолжает Наташа, не замечая моего смущения. – Пашка ж не-е-е-жный, – тянет она, зажмурясь.

Наташа тянет нежного Пашу еще месяца три – селит у себя, кормит, задаривает шмотками. Пока не понимает, что Паша не хочет работать. Вернее, он работает – нетребовательным альфонсом, и работу свою любит.

Однажды она приезжает на такси днем, трезвая:

– Поехали ко мне, сейчас! Я мебель купила! Ты должна сказать, какого она цвета!

Мебель – диван и два кресла – обита мягким велюром. Цвет… такой цвет бывает у ненакрашенных губ, сухих от сильного мороза.

– Я говорю всем, что это не розовый! – возбужденно заявляет Наташа. – Это пепел розы! Ну, скажи! Ведь, правда же, похоже?

– Пепел розы, – повторяю я задумчиво и смотрю на ее всегда ненакрашенный рот, – очень верно.

«Пепел розы» – то, что от тебя осталось в шестнадцать лет, подруга, – понимаю я в тот момент.

…А потом мы сняли другую квартиру, а Наташа с мамой поменяли свою, одновременно. Так мы и потерялись.

*МОДЕЛЬ*

Рина появляется в моей жизни вскоре после того, как исчезает Наташа.