Немой набат. Книга третья

«Про оптимизм мне сейчас в самую пору», — с тоской подумал Донцов. Вдобавок тост, заготовленный с помощью Веры, у него не сказать чтобы был очень бодрящий, скорее раздумчивый. Иван Максимович предупредил, что созывает гостей не на елей-юбилей, а как бы на консилиум: оценим, мол, самочувствие эпохи. Но известно, на свадьбе хошь не хошь, а пляши. Пришлось переобуваться на ходу, правда, лишь отчасти. После дежурной здравицы пошел на глубину:

— Позвольте, как уже сказали, господа-товарищи, вспомнить о первом кадровом призыве наших рыночников. Кто они? Чубайс цветами торговал, Прохоров джинсовой «варенкой» промышлял, Гусинский, если не ошибаюсь, театральными билетами пробавлялся. Эти люди пришли ниоткуда и уйдут в никуда, как и иные из тогдашних политиков. Уже забыты многие имена бывшей звездной семибанкирщины. Даже персональные ковчеги спасения не помогли, все тленно под луной. — Сделал паузу, добавил: — И где сейчас кадровая «золотая сотня» Медведева, о которой он говорил в 2008-м? Бывший губернатор Коми Гайзер, из этой сотни, сидит в тюрьме за коррупцию, кировский либерал-губернатор Белых тоже в лагере рукавицы шьет. Об остальных ничего не знаю. Пока.

— Красиво говоришь, но к чему гнешь, Власыч? — перебил Синягин.

— А к тому, что по неизвестным мне причинам все они, поневоле копируя западный рынок, и устремлениями зажили прозападными, посчитав Россию лишь придатком, пришей-пристебаем великого Запада. Но во втором призыве рыночников, кстати, как и политиков, — середина, конец девяностых — мы увидели других людей, пришедших из недр жизни, с большим человеческим опытом, с заботой о России. Беда как трудно им было. Те, кто ниоткуда, жали там, где не сеяли, хищно делили богатства страны, пустив по ветру половину, закрепились во власти, в медиа, всюду стали верховодить. Вы, Иван Максимович, из числа заботников о России. Четверть века понадобилось, чтобы такие, как вы, вырастив немало таких, как я, — с улыбкой похлопал себя по груди, — начали выходить в лидеры. Были пасынками России, а становятся любимыми сыновьями. За это и пью.

Тост получился серьезный. Выпили и немного помолчали, уделив внимание лакомой закуске. Первым одобрительно начал Степан Матвеевич:

— Такие тосты побуждают к раздумьям. Беда еще в том, что удачливые господа первого призыва совратили немало людей интеллигентского звания. В свое время я долго гадал, из какого слоя в перестройку вылупилось крайне шумное меньшинство ярых, отъявленных прозападных либералов — их тогда демократами величали. Почему какая-то особая часть интеллигенции — я ее называю «третьим элементом», — эти немногие из многих, так перевозбудились? Чего они, не чуя ног, очертя голову, в безрассудство ринулись? Да так и не понял. А прошли десятилетия, и кое-что прояснилось. Мне довелось общаться со многими людьми перестроечного круга, и моя статистика дает такую формулу: среди крикунов была поразительно высокая доля заурядностей с большим самомнением, считавших, что при коммуняках им недодали, их недооценили — кого за беспартийность, кого за национальность, кому сволочной начальник попался, тысяча таких самооправданий. А новая прозападная власть им пьедесталы готовит, при ней они возьмут свое, выйдут в люди, вознесутся и деньгами, и статусно. Но минули годы, и те заурядности, что в облаках витали, с носом остались, из советских середнячков скатились к прозябанию, ветер в карманах гуляет, как писал классик сатирического жанра, пребывают в рассуждениях, чего бы покушать. Теперь снова злобствуют, фриками соцсетей заделались, в зубах навязли. А способные, кого в перестройку запугали, в тень отжали, кто отстранился от тогдашнего угара, они-то как раз и пошли в рост.

— Говорю же, в корень смотрит Аналитик! — воскликнул Синягин.

Согласно закивал головой и Филипп.

— У меня в больнице своя статистика, люблю с пациентами беседовать...

— У него после обеда внеплановый обход, — пояснила Раиса Максимовна. — Не как главврач, а словно исповедник в палаты заглядывает. Ему душу и открывают, больных особо на откровенность тянет.

— Так вот, — продолжил Филипп, — в медицине такие есть, но немного. А вот среди технарей... Разочарованных, с глубокой досадой часто вижу. Им свет не мил, поедом себя едят: а я-то, дурень, надеялся, за них глотку драл, бузотёрил. Понимаете ли, заурядность, она не лечится. А известно, пустую бочку слышней, чем полную.

Филипп умолк, но вдруг со смехом воскликнул:

— А один знаете что мне сказал? Кандидат наук, между прочим, пожилой. Говорит: какой-то эстрадный певец завопил «Мы ждем перемен!», и я, идиот, с крючком заглотнул наживку. Словно уши отсидел, ничего иного не слышал. Все-таки прав Фрейд: «Громкое ругание властей — это история несостоявшейся жизни».

Когда отсмеялись, слово снова взял Степан Матвеевич: