Ненаглядная красота

Откуда ни возьмись, — взлетел в окно сокол, об пол грянулся, добрым молодцем стал.

А как улетал обратно, дал ей пёрышко из левого крыла.

— Чего, — говорит, — захочешь, моя любушка, в правую сторону пёрышком взмахни — всё тебе явится, в левую взмахнёшь — всё спрячется.

Вот настало воскресенье. Стали старшие сёстры в гости к соседям собираться. Наряжаются в сарафаны нарядные, достают платки новые, надевают бусы золочёные да над младшей сестрой посмеиваются.

— А ты, умница-разумница, что наденешь!? У тебя и обновок-то нету! Сиди дома со своим цветочком аленьким.

— Ничего, — говорит, — сестрички, мне и дома хорошо.

Только сёстры из дому ушли, побежала девица в свою светёлку, открыла окошечко, махнула пёрышком в правую сторону.

Отколе ни возьмись, подскакала карета золочёная, в три пары лошадей запряжённая, выскочили слуги проворные, одели её, на пир к соседям повезли. А гости на пиру есть-пить перестали, всё на неё смотрят, дивуются…

— Откуда эта царевна заморская?!

Чуть праздник кончился, села девица в карету золочёную, — только её и видели.

Домой приехала, в левую сторону пёрышком махнула. Всё из глаз пропало. Села у окошечка в пестрядинном сарафанчике, в пяльцах шьёт, нитку к нитке кладёт.

Прибежали сёстры, стали рассказывать ей:

— Была у соседей царевна заморская, красоты неописанной, одежды невиданной. А ты, дурочка, дома сидела, ничего не видела.

— Ничего, — говорит, — сестрички, вы так хорошо рассказываете, будто я сама всё видела.

Вот и второе, и третье воскресенье так велось. А на четвёртое воскресенье, как стала девица раздеваться, забыла из косы бриллиантовую булавку вынуть. Стали ей сёстры про царевну заморскую рассказывать, да одна и заметила:

— Что это у тебя, сестричка, булавка в косе точь-в-точь, как у заморской царевны была?

Ничего им девица не ответила, закраснелась, к себе в светёлку убежала.

Только стали с той поры сёстры подсматривать, стали сёстры подслушивать и увидали, как на вечерней заре к ней сокол в окно влетел. Вот и задумали они недоброе. Знать, сердца у них были злые и завистливые.

Вот раз вечером распахнула девица ставень и поставила на окошко цветочек аленький, а сама прилегла на лавку, да и заснула крепко-накрепко.

Тут злые сёстры воткнули на окне ножи острые крест-накрест, а подоконник иголками утыкали.

Прилетел Финист — ясен сокол, на ножи наткнулся, грудь себе изранил, крылышки подрезал, ножки искровянил.

— Прощай, — говорит, — красная девица! Спасибо тебе за любовь твою! Всю грудь мне изранила, крылья подрезала, сердце искровянила. Улечу я теперь за тридевять земель, в тридесятое царство, в далёкое государство. Пожалеешь, покаешься, да поздно будет. Не найти тебе Финиста — ясна сокола, не вернуть тебе любви моей. Разве три пары сапог железных истопчешь, три посоха чугунных изломаешь, три хлеба каменных изгложешь.

Застонал он тут стоном страшным, и на стон его по всему городу колокола медные пооткликнулись. Проснулась девица, видит — нет около неё Финиста — ясна сокола. Ставеньки растворены, торчат на окне ножи острые крест-накрест, и каплет с них кровь горячая прямо на цветочек аленький, а пёрышками всё окно усеяно, — его пёрышки радужные. Что тут делать?

Заплакала девица, пошла к кузнецу, в пояс ему поклонилась, приказала ему три пары сапог железных, три посоха чугунных исковать, взяла три хлеба каменных и в путь отправилась.

Уж не раз заря занималась, росами медвяными умывалась, облаками облачалась, звёздами застёгивалась, а девица всё идёт, всё идёт, а лес всё чернее, всё гуще, верхушками в небо вьётся.

Уже сапоги железные истоптала, посох чугунный изломала, хлеб каменный изгрызла, а конца пути-дороги всё нет.

Вдруг глядит — стоит избушка на курьих ножках, туда-сюда поворачивается.

— Избушка, избушка, стань к лесу задом, ко мне передом: мне в тебя лезть и хлеба есть.

Повернулась к ней избушка передом; вошла в неё девица, а там Баба-яга лежит на печи, на девятом кирпиче.

— Фу-фу-фу, — говорит, — раньше русского духу было слыхом не слыхать, видом не видать, а теперь русский дух по свету шляется, в нос бросается.

Поклонилась ей девица низёхонько, рассказала ей всё скромнёхонько.

Ну, Баба-яга её пожалела, накормила, напоила и спать уложила. А утром рано-ранёшенько разбудила и дала ей подарочек — золотое блюдечко, серебряное яблочко.

— Иди, — говорит, — к моей старшей сестре; она по Руси летает, больше меня знает. Может, она тебе путь укажет.

И пошла девица дальше.

Она день идёт и другой идёт. Она год бредёт и другой бредёт, а лес всё темней, всё гуще, верхушками в небо вьётся. Уже вторую пару сапог железных истоптала, второй посох чугунный изломала, второй хлеб каменный изглодала.

Вдруг видит — стоит избушка на курьих ножках, туда-сюда поворачивается.

— Избушка, избушка, стань к лесу задом, а ко мне передом: мне в тебя лезть и хлеба есть.

Повернулась к ней избушка дверью; вошла в неё девица и ахнула. Лежит там Баба-яга — костяная нога в углу на печи, на девятом кирпиче, правое ухо под себя подложила, левым покрылась, а нос в потолок врос.