Ненависть любви

Я со страхом взглянул в лицо перспективе провести ночь на крабьем болоте. Я подумал о тварях, которые здесь мародерствуют по ночам: о вкрадчивых и порочных кошках, о стадах диких свиней, о хищных птицах, которые будут клевать меня, приняв за падаль, когда уляжется ветер. Я представил себя спящим в грязи в безлунную ночь. В грязи, представлявшей собой живой ковер, сотканный из крабьих клешней.

Следовало приструнить свое воспаленное воображение. Надо ждать, сохраняя спокойствие. Но сколько времени я уже прождал? Я слишком нервничал, чтобы смотреть на часы. Я пошел не разбирая дороги, не стараясь даже огибать кусты, очень медленно, потому что опять подул сильный южный ветер. Вдруг я снова ощутил песчинки на лице. Пустился бежать, споткнулся, упал в ил. Когда я поднялся, мокрый и дрожащий, мое лицо обдал порыв ветра, но он не принес песка.

Я чувствовал, что нервы сдают. Я врач и не ошибаюсь в симптомах. Тогда я прибегнул к фляге-термосу, то есть к стаканчику спиртного.

Последнее мое воспоминание об этом жутком дне: я бреду неизвестно куда, обессилев, то и дело падая, уже привыкнув к прикосновениям крабов, ведомый тонким лучиком сознания, который еще не погас. Мне кажется, что вдали, в просвете между кустами, — много песка. А когда я добираюсь наконец до последнего куста, то оказываюсь… на пляже, кишащем крабами, слышу шум моря и вижу на горизонте труп кита. Я опять там, откуда мы ушли с Атвеллом. Я совершил роковой круг всех заблудившихся, который мы, люди, проходим справа налево, а животные — слева направо (или наоборот — не помню).

Мне кажется, я заплакал. Вероятно, в моем сознании случился какой-то провал, словно, испытав приступ отчаяния, я погрузился в сон, а может быть, и вовсе исчез. Потом я почувствовал слабое тепло. Открыл глаза. Мне показалось, у меня на руке сияет, разрастаясь, пурпурный круг. Я вяло поднял глаза к небу и увидел съежившееся, далекое солнце.

Я рассеянно взглянул на часы. Они показывали тридцать пять минут пятого. Я посмотрел на море, потом на солнце. Вновь обретя надежду, я пошел на север.

XXIX

Я пришел в гостиницу измученный, жалкий, покрытый засохшим илом, весь в песке, с воспаленными глазами. Голова гудела от боли. Мне удалось вынести тяготы пути, потому что меня согревала утешительная мысль: когда дойду, никто и ничто не помешает мне принять горячую ванну с укрепляющими травами, не лишит меня французского жаркого с яйцом, а также подноса с салатами, фруктами и минеральной водой Палау. Андреа подаст мне все это в постель.

Как я жаждал оказаться у дверей гостиницы! Стучать не понадобилось. Дверь открылась сама, как по волшебству, хотя на самом деле за ней оказался комиссар, чья рука лежала на дверной ручке, и Монтес, пьяный и доброжелательный.

Как спокойно и убедительно весь интерьер гостиницы, все эти вещи исполняли свои роли в одной из двух магий жизни, в той, о которой обычно молчат поэты, — в магии домашнего, привычного. Я возвращался сюда, как потерпевший кораблекрушение всходит на борт подобравшего его судна или, еще лучше, как Улисс, добравшийся наконец «до своего любимого острова, к богам домашних очагов Итаки».

— Мы уже думали, вы сбежали, — заявил Монтес.

Снова песок, крабы, ил — только теперь в душе ближнего. «Зимний ветер не так безжалостен, как сердце брата твоего».

— Атвелл не пришел с вами? — спросил Аубри.

— Нет, — сказал я, — мы потеряли друг друга. А что мальчик?

Его не нашли. Я спросил о Маннинге.

— Я здесь, — ответил тот, отсалютовал мне своей трубкой и благостно улыбнулся, осыпаемый дождем пепла.

— Я никогда в вас не сомневался, — поспешил я заверить его.

Эти слова, оказавшиеся столь удачными и уместными в разговоре с Монтесом, произвели на Маннинга впечатление весьма неожиданное. Почти не сдерживая удивления, он поднял брови, и улыбка сошла с его лица.

— Буря стихает, — сказал врач, подойдя к окну. — Я вижу чайку.

Маннинг спросил:

— Какие у вас планы?

Я подумал, он обращается ко мне, и хотел было ответить: «Ванна, массаж и так далее», когда комиссар сказал:

— Вернуть драгоценности.

Пока другие спорили, обнаруживая смятение, невежество и недогадливость, я пытался вновь обрести присутствие духа. Передо мной возникла дилемма: удовольствия или долг? Колебался я недолго.

— Я знаю, где драгоценности, — объявил я, тщательно выговаривая каждое слово, — и знаю, кто преступник.

Эффект этого заявления превзошел мои самые оптимистические ожидания. Комиссар потерял весь свой апломб, Маннинг — свою невозмутимость, а Монтес даже протрезвел. Все трое смотрели мне в рот, будто ожидали, что сам Господь Бог сейчас заговорит моими устами.

— Преступление совершил мальчик, — наконец провозгласил я. — Он испытывал нездоровую страсть к Мэри, мучился и боялся, что все раскроется…

— У вас есть доказательства? — спросил комиссар.

— Я знаю, где драгоценности, — победоносно произнес я. — Пойдемте со мной.

Я вел их очень решительно, даже торжественно. То опережаемые, то преследуемые собственными тенями, мы спустились с лестницы, потом покружили по извилистому коридору и наконец оказались в чулане.