Ненужная кукла

– Могли бы никуда и не идти… – Раздраженно выдает она. Я почти что интуитивно чувствую, как напряглись, подобно сдавленной пружине, ее мышцы лица, особенно щеки, кажется, будто она вот-вот примется расстреливать меня угрозами.

Уши воем пронзил дверной хлопок – от вспыхнувших огней душерасщепляющих воспоминаний по телу пробежали табуном диких лошадей мурашки. Она ушла. Ушла! Ушла… Захлопнула дверь, захватив с собой небольшой темно-красный чемодан с вещами. Ее голос, ее духи… Все покинуло меня. Навсегда. Кроме памяти.

– Андрей! Я с тобой разговариваю!

Острый носок ее каблуков почти что рассек кожу моей голени. Терплю, зная, что она – вот она! – сидит прямо передо мной. Она не покинула меня, это только какая-то часть сознания все еще зачем-то сопротивляется…

– Извини, просто. Опять задумался…

– О чем? О чем ты так много думаешь в последнее время? Почему мне ничего не рассказываешь? Я обижусь, серьезно обижусь, если ты сейчас же ничего не расскажешь!

Молчу – щеки ее багровеют, к своему кофе в ближайшие, как минимум, минут десять она ни за что не прикоснется, а если мы не помиримся, то стакан и так и будет сиротливо доживать свой век на этом столике.

Сказать правду, что она – несуществующий, поддельный мир, с которым я по-настоящему не в состоянии прижиться, не могу. Я не могу разрушить наш общий мир, который наполовину принадлежит создателю – человеку – и субъекту, сотворенному из живых воспоминаний. Но и врать ей, именно ей, я не умею.

– Не знаю. Я не очень хочу говорить. Это все так глупо.

– Ты и так со мной не разговариваешь! – На каждую мою фразу она отвечает незамедлительно, ударом тока. – Я обижусь на полном серьезе, и тогда мы больше никогда не будем разговаривать! Никогда, слышишь?

– Не повышай голос, пожалуйста.

– С чего бы это вдруг?

Я чувствую, как по моему лицу, всему телу, бегают на крошечных лапках уродливые насекомые – это наш столик привлек внимание: людям ведь интересно знать, что творится вокруг, и особенно их привлекает шум. И я столько раз уверял себя в том, что любопытство – нормальность, столько раз бесчувственно, с полным безразличием наблюдал всякое и чужое, что вырывалось из-под контроля и утекало на всеобщее обозрение, но сейчас мне как никогда не по себе. Другое дело официанты: они бегают меж посетителей со своими блокнотами и подносами, и единственное, что их волнует, так это чаевые и конец смены.

Тревога моя доходит до точки кипения: а что, если кто-нибудь, пускай даже самый дальний знакомый, нечаянно занесенный именно в это кафе, именно сейчас, узнает наши лица, вздумает поздороваться так бессмысленно и нелепо… А что, если в кафе за любимой булочкой с клубникой зайдет именно она? Настоящая, живая, сущая… Не выдержу, я расколюсь …

Весь мир надломится и распадется на множество кусков, и во всем будет виновато ничтожное столкновение человека и куклы, и ведь обе они, Даши, станут бить себя в грудь, чтобы подтвердить подлинность собственного тела.

Зеленею. Мои щеки словно покрываются свежей травой. Голова кругом, в животе волнуются воды тошноты.

– Даша, выйдем на улицу: я себя неважно чувствую, – говорю я, по наивности считая, будто на тротуарах мы окажемся укрытыми от всего мира, будто там ничто не спровоцирует противостояние.

Как же я глуп…

– Что с тобой? – Лицо ее мгновенно меняется: озлобленность покрывается тенями озабоченности, переживаний, страха. – Что с тобой случилось?

– Все хорошо, просто тут так душно. Хочу выйти. Невыносимо.

– Идем скорее.

Она схватила стакан, сумку, поднялась – медлить нельзя. Зачем ее пальцам понадобилось соприкоснуться со стаканом? Может, все-таки она рассчитывала влить в себя остатки? И ведь мы оба знали, что опустошение стакана зависит только от дальнейшего характера разговора.

Она шла впереди с видом победительницы, как ни в чем ни бывало. Львица с пеленок, я же нелепо плелся за ней без гордости, высокомерия, чего-то высшего, лишь боязливо поджатый хвост как нельзя лучше описывал меня. Откуда перед людьми взялся стыд, несмотря на то, что я совершенно ясно воспринимал тот факт, что со стороны мы кажемся обычной парой, отчалившей от столика, я не знал. Мы ведь ничем не примечательны, обыденны. Тысяча за день вот так вот ступала по этому самому полу и будет ступать, мы лишь его ничтожная, неосязаемая, крохотная часть. Даже если бы мы вдвоем своим ничтожеством сумели бы кое-как заменить ту глупую тысячу, то над нами навис бы миллион, который вернул бы нас на наше законное место, на нашу ничтожную нишу: на полку ничейных. Ничейные узнают ничейных еще издали, и больше всего я боюсь оказаться опознанным.

– Так что случилось? – Сразу же взволнованно бросилась она с расспросами, как только за мной захлопнулась дверь.

– Не знаю, не понимаю, такое чувство, будто окружающий мир несущественный. Там, в кафе, слои тех картин, которые пишут мои глаза, разделялись, и самое странное и страшное то, что и ты расслаивалась, как и все несуществующее.