Неодолимые

Они разглядывали друг друга. Генерал своих солдат, солдаты своего генерала. Бойцы гордились комдивом. Его героической биографией, его личной храбростью, простотой и задушевностью. За полтора года войны многие повидали «своего генерала» в деле. «Мужик что надо, — поговаривали ветераны, — нашенский». И тут же добавляли, что генерал добрый-добрый, а если кто врать сподобится, — пощады не жди. Кричать не будет, ногами топать не станет и уж, упаси бог, чтобы трибуналом или расстрелом пугать. Но если провинишься, накажет строго, без лишних слов. Рассказывали, как однажды, в первые месяцы войны застал он на посту спящего молодого бойца. То ли устал тот от многодневной бессонницы, то ли «прохладно» отнесся к караульной службе, а только заснул на посту. А генерал схитрил. Вытащил из рук бойца винтовку, позвал разводящего и только после этого разбудил часового. Выяснилось, что солдат действительно не спал несколько дней. Причина вроде бы уважительная, но устав есть устав. Кое-кто предлагал передать даже дело в трибунал. Но комдив рассудил по-своему. Он приказал солдата кормить, поить, но к делу не допускать. Ни в караул, ни по хозяйству, ни тем более к боевым действиям. Проходит день, второй. Солдата исправно кормят, а до дела не допускают. Парень извелся. «Не могу я так, — взмолился он, — вроде как нахлебник какой, трутень». Лишь на третий день генерал отдал команду допустить бойца до службы. На всю жизнь запомнил молодой боец наказание.

И вот сейчас он сидит перед ними — командир дивизии. Худощавый, небольшого роста, плотный, медленно разминает сильными пальцами папиросину. Солдаты много слышали о комдиве, любили его, гордились им. Слышать слышали, а видеть не всем приходилось. А сейчас он рядом, жадно курит, беседует:

— Как думаете, почему мы за этот дом держимся?

— Ясное дело, позиция удобная, — степенно ответил прошедший не одну войну Глущенко.

— Да, мы все понимаем, что и тактически, и стратегически позиция необходимая, — поддержал Афанасьев.

— Ты погоди, лейтенант, насчет стратегии и тактики распинаться, — остановил Афанасьева комдив. — С военной точки зрения об этом все знают, и ефрейтор Глущенко, и командарм Чуйков. Тут спора нет, ясно как белый день.

— А що тут бачить? — насторожился Глущенко.

И генерал, человек сугубо военный, к сентиментальностям не склонный, привыкший к строгим рациональным воинским законам, заговорил совсем о другом. Не о численности гарнизона, не о количестве автоматов и пулеметов, гранат и патронов, не о секторах обстрела. Он знал, что сейчас его бойцы обеспечены и боеприпасами, и горячим питанием, и численность защитников достаточная. Родимцева, уже успевшего за свою жизнь немало понюхать пороху, поразила стойкость, мужество защитников четырехэтажного дома. Он понимал и был согласен с комиссаром Вавиловым, что в Сталинграде каждый воин — герой, и все же поражался крепостью духа своих гвардейцев. Вот они перед ним. Внешне обыкновенные люди. Усталые, серые лица, глаза, помаргивающие от бессонницы. И молодые, и пожилые, женатые и холостые. С юга и с севера, с запада и востока страны.

Откуда у них взялась такая сила? Враг перед ними — не простачок. Обут, одет, накормлен, напоен. А об опыте и говорить не приходится. Паулюсу и его воинству потребовалось всего три дня для взятия Парижа, и эти же солдаты, прошагавшие через всю Европу, уже вторую неделю не могут одолеть обыкновенный четырехтажный дом на берегу Волги. И уж если они четырех гвардейцев не смогли выбить отсюда, то теперь и подавно успеха им не видать.

Генерал подождал еще несколько минут ответа на свой вопрос: «Почему держимся за этот дом?» Затем лукаво улыбнулся и, расстегнув бекешу, задумчиво заговорил. Заговорил о том, Что один только этот дом, этот простой четырехэтажный дом и его защитники делают дело, которое и армии пропагандистов не под силу, которое складывается не из количества танков, самолетов и артиллерии, а из духа народа.

— Силу духа почувствовали нашу, — продолжал генерал. — А скоро окончательно поймут, что не одолеть им нас.

— Это точно, товарищ комдив, — кишка у них тонка супротив нас, — подтвердил Глущенко.

Они еще долго беседовали, солдаты со своим генералом. Павлов угостил гостей чаем и даже выдал им по большому черному сухарю.

За кружкой чая так и порешили: дом не отдавать фрицам ни за какие коврижки. Генерал вернулся к себе на НП, довольный встречей с гвардейцами, а те, каждый по-своему, еще долго комментировали приход комдива на передовую. Один глубокомысленно заверял, что это обязательно надо связывать с предстоящим наступлением. Другие утверждали, что так как генерал человек свойский, душевный, то он непременно должен был наведаться к ним, удерживающим самый главный участок дивизии. Третьи, хитровато улыбаясь, доказывали, что генерал — рубаха-парень, смелости да храбрости ему не занимать, — вот и пришел в самое пекло пороху понюхать, ибо передовая для него вроде как воздух, кислород для здоровья.