Неофеодализм

В Средние века происхождение вещей земного свойства рассматривалось в свете принципа причинно-следственной непрерывности, при том, что вещи духовного свойства обладали прерывистостью.

Постоянные религиозные и мистические упражнения провоцировали отказ от кропотливого поиска скрытых витков причинной зависимости в пользу внезапного прозрения смысла и цели соотношений между вещами и явлениями. Как только две вещи обнаруживают общее свойство, которое соотносится с некоторыми всеобщими ценностями, логика их связи считается установленной. Любая ассоциация может служить установлением скрытой связи на том основании, что у Бога нет ничего ни пустого, ни лишенного знаменования. В практической плоскости такое ассоциативное мышление позволяло экономить массу времени для обоснования управленческих решений. Хёйзинга приводит этому чудную иллюстрацию:

«Почему фрухтмейстер наряду со своими обязанностями ответствен еще и за освещение, потому как воск добывается пчелами из цветов, из коих также созревают и фрукты».

На поверхности средневековому мышлению привычна пластичность и расплывчатость границ. Пластичность, ибо каждая вещь со своими разнообразными свойствами может быть символом множества других вещей, и даже одно и то же свойство может обозначать различные вещи. Расплывчатость, ибо всегда можно выбрать логическую линию, позволяющую продолжить всякую вещь, приближая ее к идее. Самое ничтожное и будничное рассматривается не иначе, как в связи с универсальным, в согласии со всеми остальными символами. Однако в самой сердцевине символического мышления тотальное интегрирование символов сталкивается с ограничением. Равноценные вещи не могут быть символами друг друга; взятые вместе, они могут указывать лишь на третью, стоящую на более высокой ступени, ибо всякая символическая связь необходимо предполагает наличие низшего и высшего. Вертикальная иерархия становится универсальным принципом Средневековья.

Этот принцип символически выражает архитектурный стиль Высокого Средневековья – «пламенеющая готика». В нем всё настолько плотно сплетено и связано, что не остается места ни для пустоты, ни для простора. Во всём есть просветы для света, но нет пустого пространства. Когда исчез простор пустоты, наступила осень Средневековья. Символы, как сорная трава, заполонили всё пространство. Символическое мышление оказалось замкнутым само на себя. Куда бы ни указывал очередной символ, там обнаруживалось скопление символов. Как заметил Йохан Хёйзинга в книге «Осень Средневековья»:

«Весь мир уже покрылся каменными цветами символов».

Символы стало трудно отличать друг от друга. Одинаковость – верный признак вируса формализма. И не только в архитектуре, но и повсеместно: в благословениях, заговорах, в языке судопроизводства, в мышлении, наконец. Франсуа Рабле восстает против какофонии отвердевающих символов. В LVI главе «Гаргантюа и Пантагрюэль» он опишет, как Пантагрюэль бросит на палубу полные «пригоршни замерзших слов, похожих на разноцветное драже»:

«Слова эти, красные, зеленые, голубые, черные и золотистые, отогревались у нас на ладонях и таяли, как снег, и мы их подлинно слышали, но не понимали, оттого, был язык тарабарский… Как бы то ни было, Пантагрюэль бросил на палубу еще три-четыре пригоршни. И тут я увидел слова колкие, слова окровавленные, которые, как пояснил лоцман, иной раз возвращаются туда, откуда исходят, то есть в перерезанное горло, слова, наводившие ужас. И другие, не весьма приятные с виду…»

Наступило время, когда формальная комбинаторика символов, основанная на чувственном восприятии, не могла добавить ничего нового к уже сказанному. Требованием нового времени становится познание связей вне чувственного опыта! Но символическое мышление не могло отказаться от непосредственного чувственного восприятия. Понимая, что взору представала загадка, ее тем не менее трактовали и так и эдак, пытаясь разобрать изображения в зеркале, объясняя одни образы посредством других и ставя зеркала друг против друга.