Неоконченная симфония Дарвина: Как культура формировала человеческий разум

Излагая в шестой главе гипотезу культурного драйва Аллана Уилсона, я предположил, что отбор в пользу более точных и эффективных форм социального научения мог, в свою очередь, запустить отбор в пользу более развитых способностей к имитации, а также других составляющих когнитивной деятельности. Эти способности к имитации могли, например, поддерживаться профильными структурами или нейронными сетями мозга, позволяющими нам решать проблему соответствия (трудность подражания, связанную с тем, что мы подчас воспринимаем собственное выполнение того или иного действия совсем не так, как выполнение того же действия другим человеком) или, по крайней мере, наделяющими нас нейронной пластичностью, благодаря которой людям удается справляться с задачей имитации при наличии релевантного опыта. Полагаю, что наши мощные способности к подражанию сами являют собой эволюционное приспособление к культурной жизни.

Единого мнения на этот счет пока нет. Сесилия Хейз, например, считает, что способность человека к имитации опирается на древнюю способность к ассоциативному научению, а также что и степень нашей опоры на имитацию, и мастерство владения ею – лишь социальные конструкты{1303}. Я согласен, что в том мире, который человек сконструировал, он на каждом шагу смотрит в зеркала и участвует в синхронизированных занятиях, поэтому его мир как никакой другой полон возможностей практиковаться в имитации, – этот тезис мы с этологом из Кембриджа Патриком Бейтсоном выдвинули несколько лет назад{1304}. Экспериментальные данные свидетельствуют, что склонность к имитации можно усилить с помощью положительного подкрепления. Так, когда маленький ребенок имитирует действия родителей, те обычно откликаются улыбкой и возгласами одобрения{1305}. Однако не думаю, что другие животные, если предоставить им возможность получить аналогичный предшествующий опыт, добьются такого же мастерства имитации, как человек, – собственно, это в той или иной степени подтверждают все безуспешные попытки научить обезьян говорить. Как подробно рассматривалось в предыдущей главе, с тех пор как эволюционные ветви человека и шимпанзе разделились, человеческий мозг успел подвергнуться активному естественному отбору, в том числе, согласно имеющимся данным, существенно повысившему наши способности к научению. Почти все научение у человека направляется социумом и включено в социальный контекст, и, скорее всего, так обстояло дело по крайней мере последние два с лишним миллиона лет, начиная с наших предков-гоминин. Поэтому было бы правильнее считать повышенную способность человека к несоциальному научению побочным эффектом отбора в пользу искусного подражания, а не наоборот{1306}.

Эволюционным биологам оказалось неожиданно трудно доказывать, что тот или иной отличительный признак представляет собой адаптацию{1307}, а показать, что определенные когнитивные свойства человека – тоже механизмы адаптации, способствующие социальному научению, и вовсе задача не из простых. Лично я считаю вопрос, что именно считать адаптациями человека к социальному научению, одним из самых значительных и непроясненных в нашей области науки. Однако подходящих кандидатур на право называться адаптациями вполне достаточно, чтобы у меня крепла уверенность: рано или поздно мы докажем, что человек обладает когнитивными адаптациями к культурному научению.