Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

Заехал наш Миколка в харчевню (дело уже зимой было), лошадь поставил под навес, а сам греться за чайником. Подсела к нему какая-то чуйка[241]:

— Ты из каких?

— Я из ямбургских[242]. А ты с каких?

— А я с под Рамбова[243].

Слово за слово и разговорились.

— Однако, пора мне, — говорит чуйка, всласть накалякавшись с парнем, и убрался себе подобру-поздорову.

Парень во двор к лошадке — хвать — полость новая и подушка с саней пропали. Он туда-сюда, и в харчевню, и к дворнику, и на улице. Куда тебе, и след давным-давно простыл. Взвыл мой парень у ворот стоючи, слезами взвыл. Собралась кучка, народ кое-какой серый, да свой брат-извозчик мимоезжий, окружили парня, расспрашивают:

— Что случилось, робя?

— Да вот у парнишки, пока чай пил, «мякоть» сжулили, — замечает один извозчик другому.

Надо заметить, что очень многие из езжалых извозчиков маракуют кое-что «на байковом языке» — арго наших мошенников, а некоторые даже любят между собой пускать в ход иногда кое-какие байковые термины, когда дело касается покраж. Так, в этом случае, слово «мякоть» означает «подушку экипажную».

— «Мякоть»? Эй, глянь-ка, паря. Да у него и «рогожи»[244] нет. Благо, что «скамейку»[245] ещё не угнали. Теперь, значит, беда в полбеды, а то и совсем беда была бы.

Во всём это мало утешительного. На месте действия появляется градский страж, коего привлекло сюда любопытство при виде скопища. Является он как некий Зевс-громовержец и выдворяет порядок, то есть разгоняет толпу, садится в Миколкины сани и хочет вести его в часть. Миколка чует над собой ещё новую беду, взмаливается, чтобы страж отпустил его. Но страж непреклонен и неумолим, начальство де разберёт. Однако ещё и начальство не вдруг разбирает, и Миколку по ходатайству стража сажают в «сибирку». Сидит Миколка сутки, сидит другие, на третьи является извещённый хозяин, милостивый государь Иван Савельевич, и выручает Миколку из бедовый беды: от пилки дров до таскания воды в частном[246] доме.

А дома — гонка. Опять хозяйская вожжа гуляет по миколкиной спине, опять длинная рация и покоры товарищей. Да в придачу ко всему этому четырёхмесячный вычет из жалованья за утраченные вещи. Тут уже всё припомнил Иван Савельевич: и конец на Васильевский за пятиалтынный, и фертика, что «дал стрекача на сквозняку», и иные недочёты — всё, как есть дочиста припомнил, на костяшках отчислил, да и поставил в строку: «за всё, мол, вычту теперь одним счетом разом».

Миколкино сердце окончательно уже ожесточилось, да и двухсуточное сидение в арестантской, где всякого народа вдоволь, а больше всего шатаек-бездомных да мазуриков, тоже не прошло ему без пользы. Понял Миколка, что простота в извозчичьим промысле самое неподходящее, самое последнее дело и повернул на новую дорогу. Опытность приходит к людям не сразу, а мало-помалу, вприглядку, ковыляя да спотыкаясь. Пришла она так и к Миколке несуразому. Постиг и Миколка, наконец, всякую хитрость и всякую штуку извозчичью. Стоит он, например, у Технологического института и видит, что спешит наниматель:

— На царскосельскую машину[247], — кричит ему.

— Только туда? — вопрошает, лихо подкатив Миколка.

— Только туда. Что возьмёшь? Поскорее надо.

Миколка очень хорошо чувствует, что за расстояние в какие-нибудь двести сажень[248], если ещё не менее, по совести больше гривенника взять не приходится, а уж много-много коли пятиалтынный ради скорый езды. Но он видит, что нанимателю дело к спеху, что наниматель торопится застать поезд железной дороги, и потому с любезной наглостью оскалив свои белые зубы, Миколка заламывает неслыханную цену:

— Тридцать пять копеек положите, — говорит он.

— Да ты с ума сошёл! — возражает наниматель.

— Как угодно-с… меньше нельзя, зато лихо предоставим.

В это время подкатывают ещё два-три близстоящих извозчика и, узнав, куда рядиться наниматель, заламывают ту же цену, а один из них даже нагло запросил сорок копеек.

— Тридцать копеек положьте-с, ваше сия-с! — предлагает снова Миколка, подкатив ещё лише прежнего.

Наниматель, боясь опоздать и надеясь на бодрую рысь Миколкиной лошадки, соглашается на его цену:

— Только, мол, поживее, ради Бога.

Но у лошади рыси словно и не бывало: потрухивает себе по мостовой нога за ногу, так что даже Миколка, понурив голову, кренделем несчастным сгорбился.

— Да прибавь же ты шагу, любезный! — упрашивает наниматель.

Извозчик никакого внимания не обращает, будто и не слышит, будто это совсем не до него касается.

— Да слышь ты, чёрт, ведь я опоздаю! Пошёл живее, говорят тебе!

— Я и то живо…еду ведь! Чего ещё? — сквозь зубы цедит Миколка.

— Разве так ездят? Ударь её кнутом.

— Зачем кнутом? Она и так идёт, — продолжает он ворчать нелюбезным тоном, — какой там ещё езды! И то едешь, как надо, по цене и езда.

— Да ведь ты же рысью подкатывал ко мне.

— Ну рысью! Ну так что же?

— А теперь точно нарочно везёшь так, что опоздать придётся.

— Положите тридцать пять копеек, не жалейте, так предоставлю, — говорит он.