Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

Малый он ещё несмышлёный и потому городские улицы для него хуже лесу потёмного. По всему заметно, что новичок. Нет у него ни закидки, ни глазу, ни руки извозчичьей, ни сесть, ни вожжи взять, ни править не изловчился ещё; одним словом, не выработал себе этого форсу извозчичьего, в некотором роде своеобразного дендизма, которым всегда отличаются езжалые и бывалые.

Встречные товарищи зубоскалят над ним и обзывают «желтоглазым» — специально-общеупотребительная брань между извозчиками, обращённая по преимуществу на чухон; брань, которая употребляется ими только для своего же брата и никогда для человека другого промысла.

— Извозчик! — раздаётся вдруг у него под ухом. — На Васильевский в пятнадцатую линию пятиалтынный.

— Извольте садиться, — с готовностью откликается Миколка при всеобщем смехе товарищей, которым в самом деле смешно, что мальчуган порядился в чёртов конец за такую плату, а Миколка знай себе погоняет. Он сконфужен и поэтому ему хочется поскорее выбраться из-под глаз и насмешек товарищей.

— Далеко это, сударь? — оборачивается он к седоку.

— Нет, не так далеко, — цедит седок сквозь зубы.

— Вы уж покажите мне дорогу-то, потому я вновь, второй день как выехал, концов-то ещё не знаю, — просит доверчивый Миколка.

И вслед затем в расчёте на недальний путь хочет седаку угодить и пускает во всю рысь свою несуразную лошаденку. Но лошаденка уже давно уморилась и даже взопрела, а конца пути нет как нет. Миколка начинает роптать. Седок упорно и сурово молчит и только на поворотах лаконически замечает своему вознице: «Направо! Налево!» — и возница потрухивает мелкой усталой рысцой. Наконец-то раздаётся давно желанное: «Стой».

Седок молча вручает ему пятиалтынный.

— Что же, сударь, прибавить бы нужно! Экой конец ведь дали! — жалобно умоляет Миколка, но седок со спартански-сосредоточенным видом в глубоком молчании скрывается под воротами дома.

А в удел огорчённому Миколке остаются опять-таки смешки товарищей, которым он рассказывает своё горе: «ничего, паря, хоша хозяин и накостыляет тебе по загривку, зато впредь наука!». Хозяин, действительно, на первый раз, ограничивается длинной рацией[235] да одним подзатыльником. Однако же Миколке и горько, и обидно, и перед другими-то стыдно простоволосым оказаться.

На другой — на третий день часов около двенадцати дня, видит он, идёт ему на встречу, посвистывая под нос, франтик какой-то с хлыстиком. Махнул Миколке рукой, да и прыг, не торгуясь, в дрожки.

— Куда прикажете?

— Пошёл прямо! Да гляди у меня — пошибче. Езды много будет — на чай полтину получишь. Ну! Поворачивай! Живо!

Доверчивый Миколка приятно осклабляется от одного уже посула начайной полтины, и то и дело похлестывает кнутиком свою лошаденку. Езды действительно много. Франтик задаёт изрядные концы, заезжает в рестораны, останавливается по получасу у разных знакомых своих; в одном месте из Большой Подъяческой Миколка по его приказанию какую-то барыньку к Гостиному двору туда и обратно свозил. Заезжал даже лошадь покормить, пока франтик находился у этой барыньки и часов в девять вечера свез его домой, к одному огромному домищу на углу канала[236] и Вознесенского проспекта. Франтик скок с дорожек и говорит:

— Сейчас вышлю… Подожди немного!

Миколка ждёт с добрых четверть часа — не высылает. Прошло человек с пять различных нанимателей — Миколка поневоле отказывается от езды, потому — денег не получил ещё.

— Да ты чего ждёшь-то? Слышь, ты, — окликнул его дворник.

— Да вот денег барин не высылает… Поискать бы его, что ли забыл, надо быть…

— Эге, брат, ищи-свищи, найдёшь ты его, чёрта в ступе, — замечает с улыбкой дворник. — Он, поди-чай, давным-давно стрекача дал на канаву[237]: двор-то ведь тут сквозняк — двое ворот значит…

— Ах ты, дело-то какое! — сокрушается перепуганный Миколка и в ожидании хозяйской гонки с щенячим сердцем и пустой мошонкой отправляется голодный на замученной кляче к себе восвояси. Хозяин на этот раз уже не ограничился энергической рацеей да подзатыльником, а взял вожжи и отвозил ими по спине безвинного Миколке, а энергическая рацея пошла уже на придачу к возке.

Товарищи продолжают смеяться. Оскорблённое сердце Миколки начинает понемногу ужесточается, а ум работает над изысканием способов, какими бы это судьбами поскорее вогнать ему себя под общую стать с остальными товарищами, которым весело живётся и всё удаётся. Миколка начинает перенимать извозчичьи ухватки, учится хитрить и торговаться с седоками, он кое-какие улицы и концы различает и зубоскалит уже понемногу. Он почти опытен — да только не совсем.

Заезжает раз чаю напиться в одну харчевню, «не в обышную», то есть не в одну из тех, где обыкновенно собираются чаевать извозчики, а таковыми местами в центре города являются три наиболее популярные в извозчичьем мире «заведения» — это именно «Александрия» в Толмазовом[238] переулке, «Ерши» у Пяти углов[239] в Разъезжей, и «Одесса»[240] в Стремянной улице.