Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

К «Аркадии» я подъехал с заднего фасада. Было уже около часа ночи… Обыкновенному извозчику здесь делать нечего: седоков нет, одни «нанятые» извозчики (нанятые обратно), лихачи и собственные экипажи… Но мне интересно было постоять в их компании… Вот где узнаешь все тайны «господ»! Если бы владельцы экипажей знали, как тонко кучера изучили их жизнь и «дела», как громко и без церемоний они повествуют о самых сокровенных тайнах и интимных подробностях жизни их господ. Когда барин был пьян, сколько должен и кому, как он ругался с женой и за что, как он морочит кредиторов, похищает сабинянок, ловит жену в амурах и т. д., и т. д. Все это рассказывается цинично, с собственными умозаключениями и с кучерским остроумием, причём фамилия «барина» неоднократно и публично повторяется, хотя некоторые фамилии довольно громки среди жуирующего Петербурга… Я скоро ввязался в разговор, хотя большинство жирных, упитанных «дармоедов» (как мы, извозчики, зовём кучеров) относились с нескрываемым презрением и очень пренебрежительно к «гужееду» (кличка для извозчиков в устах кучеров).

Мне хотелось навести разговор на быт самих кучеров и лихачей, что скоро и удалось. Красавец-кучер с бородой до пояса и широчайшей спиной оказался словоохотливым:

— Что за жисть у купца!.. Я живал… Не стоит… Вот у моего барина так жисть!.. Я почитай каждый день то рессору чиню, то лошадь кую (общий хохот). Овса положения нет, у меня три куля в неделю на пару идёт (громкий смех). Лошадей убирает конюх, моё дело только на козлах сидеть и 30 рублёв в месяц, окромя харчей и подарков…

— Ты поди сам бы барину 30 рублей в месяц дал, — заметил сосед.

— И 50 дал бы… Да что 50, намедни развинтил рессору у ландо, — говорю, — сломалась… Велел отправить к мастеру, а я мастеру красненькую в зубы и счёт от него на 118 рублей. Это куме значит на зубок! (общий хохот).

Позади «Аркадии» несколько портерных лавок; я пригласил ближайшего лихача пару пива выпить; хочу, говорю, угостить… Пошли… Лихач оказался хозяйский сын; сам ездит на резине, а сорок закладок у работников… Сели… Я собеседнику говорю «вы», а он «тыкает»… Все же меж нами дистанция огромного размера: у него сорок ведь таких желтоглазых…

— Вы с кем же здесь в «Аркадии»?

— У меня постоянная «штучка»… А важная штучка!.. Четыре комнаты одна занимает, триста рублей за фатеру платить, без стирки белья; за это отдельно… Одевается бестия, что твоя графиня аль анаральша… и кавалеров марьяжит — за моё почтение… По красненькой мне на чай только приходится, а то и четвертной билет!

— Неужели каждый вечер»?

— Ну, не кажинный, положим! Случается день, два я даром провозишь, бывает, что и ей пятёрку ещё дашь, в долг значит, да это наплевать…

— А езды много?

— К девяти вечера подам, доставлю в сад, отсюда в «Донону[106]», «Пивато[107]» или к татарам и после к ней…

— И давно вы с ней ездите?

— Третье лето.

В «Аркадии» начался разъезд. Мы побежали к лошадям.

Посыльные сновали среди экипажей, выкликая фамилии или называя местности: «одиночка от Банковского моста», «ландо из Зимина переулка[108]», «кучер Илья», «коляска такого-то»… Кучера зашевелились, стали приводиться в порядок. Солнышко показалось на горизонте. Из подъезда «Аркадии» потянулись вереницы публики к пароходной пристани, к вагонам конки и по дачным линиям. Мне тронуться с места было нельзя, потому что все проезды к первой линии заняты «охранителями» и порожний извозчик думать не смеет показаться вблизи публики. Около часа продолжался разъезд, и затем линия опустела. Ушёл последний пароход, последняя конка, только изредка попадался запоздалый посетитель. Ушли полицейские наряды и для извозчиков теперь свобода: поезжай куда хочешь, только седоков больше нет… Мне-то это, конечно, все равно, но профессиональный извозчик в положении критическом: пока были седоки — нельзя подъехать; теперь подъехать можно — сажать некого!.. Я шагом поплёлся к Каменноостровскому проспекту. Совсем уже было светло, как днём. Расходилась и разъезжалась «кабинетная» публика, то есть закутившиеся компании и освободившиеся официанты. Последние тоже группировались в компании и тоже со своими девицами. Омерзительную картину представал из себя теперь Каменноостровский проспект. К городу потянулась пьяная, безобразная публика, из города тащились вереницей пахучие бочки[109]. Букет получался полный, имеющий нечто общее по безобразию и отвратительному впечатлению.

Из «Аквариума» идёт по панели хор цыган, возвращающийся домой в Новую Деревню; из двух колясок выскакивают растерзанные кутилы и загораживают дорогу.

— Стой, фараоново племя; пой… пой, здесь на панели. Пл-а-а-чу!