Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

— А ты у кого работаешь?

— Без места, родимый. Продаюсь. Ищу, вот, работы, хочу в факельщики что ли, поступить.

— Дура ты этакая! Нешто факельщики у гробовщиков бывают?

— Ну, в читальщики или другую какую должность.

— Никаких должностей нет, окромя траур вот чистить, либо двор подметать. Нешто наш хозяин, можно сказать, в обеих столицах первый, и тот никого не держит — все подрядчики поставляют: и факельщиков, и чистильщиков, лошадей, кареты, даже гробы на Охте с подряда делают — семнадцать с полтиной десяток.

— Так. А ты, земляк, какую, значит, должность справляешь?

— Я на двору и, окромя того, значит, для поручениев.

— Каких поручений?

— А вот поставь флакончик и потолкуем, может, и тебя пристрою куда ни на есть.

Когда мы уселись на грязной половине гостиницы у Цепного моста и нам подали косушку с кислыми огурцами (полусгнившими, прошлогодними), я навёл разговор на «поручения».

— Моё дело, брат, маленькое. Когда бюро принимает заказ, я сейчас должен оповестить, значит, всех подрядчиков и наборщиков для нарядов. Сколько, примерно, надоть лошадей, читальщиков, факельщиков, карет, ельнику. Всех обегаю и наказы дам. Ну, иной раз и перепадёт гривенник, а то и двугривенный. Концы-то немаленькие: к старосте читальщиков на Загородный, оттуда в «Пироговскую лавру» к наборщику и потом дальше.

— Наборщик кто у вас?

— Ефим. Славный парень, брат: степенный мужик, у него до 60 факельщиков под рукой! Он в полчаса две-три смены может набрать и предоставить.

— Вот ты меня к этому Ефиму отрекомендуй. Я тебе целковый деньгами дам и угощение.

— Можно, отчего нельзя; Ефим меня обожает: он мужик степенный. Он и на Шумилова набирает: с мелочью не ведёт делов, только на листократов работает. А что-же ты не пьёшь?

— Я не могу, с похмелья голова болит; ты пей, пей, ничего.

— А что же ты места не поищешь? Служить покойнее.

— Зашибаю больно; долго выдержать не могу, а запил — шабаш!

— Да, ефто при месте невозможно, значит; да и Ефим браковать будет.

— А ты не говори. Я на дело не прихожу, когда пью; ему убытка не будет.

— Это точно. Ну, будь здоров. А к Ефиму можем сегодня под вечер сходить. Приходи.

— Ладно, приду.

Мужичонка окончил вторую косушку и, вставая, опять протянул лапищу.

— Ну, ладно, спасибо. Так, значит, приходи часов в 7–8.

— А мне нельзя ли у вас побыть до вечера? Мне идти-то некуда; ты скажи — земляк пришёл; я посижу на кухне.

— Можно, посиди, отчего же. Ты парень не ледящий[134], коли две косушки поставил. Пойдём.

Мы вернулись в бюро. Меня интересовала обстановка, люди. Егор провёл меня на кухню. Здесь варили… какой-то клей с охрой для подкраски чего-то. Две женщины шили саваны; обе немолодые и обе с багровыми пятнами под глазами; на кухню выглянул какой-то благообразный господин.

— Егор!

— Я-с, — отозвался Егор, подбегая к господину.

— Наряд. По шестому разряду. Послезавтра вынос на Волково.

— По шестому, — сделал кислую гримасу Егор, запустив пятерню в свою паклеобразную шевелюру. — Это и завтра можно оповестить.

— Сходи сегодня, завтра некогда будет; два выноса у нас, ты с ельником пойдёшь. А где Илья?

— Попоны чистит. Я подожду, может ещё заказ будет.

Господин скрылся.

— Кто это? Спросил я.

— Миколай Семенович, главный приказчик. Он за хозяина теперь. Деньги нажил. Весной сразу схватил пятьсот.

— Да ну? За что?

— После скажу.

На кухню вышел другой мужичок, чистивший с Егором траур во дворе, когда я пришёл.

— Егор, скажи Михаилу Степановичу: там привезли с Охты гробы, два десятка, куда скласть? В сарай али в амбар?

Егор пошёл в контору, я вышел во двор. На ломовом возу штабелями были сложены некрашеные остовы гробов. Дерево сучковатое, неровное; доски плохо пригнаны, со щелями, очень тонкие. Работа, видимо, небрежная.

— Ну, пойдём вместе, — вышел Егор, — к Ефиму. Кстати, я тебя, может, пристрою. А рупь когда дашь?

— Сейчас отдам, как только Ефим возьмёт.

— Возьмёт.

Мы зашагали с моим «покровителем». Он шёл не совсем твёрдо. Косушки на него повлияли.

2. Пироговская лавра

Солнце было уже на закате, когда мы с Егорушкой, после нескольких остановок в пути под красными вывесками, достигли Малкова переулка[135]. Знаете, читатель, такой переулок? Это между Садовой и Фонтанкою, около Юсупова сада и Александровского рынка. Как только мы завернули за угол Садовой — физиономия благоустроенной столицы, первоклассного европейского города исчезла бесследно, и мы очутились в какой-то глухой провинциальной фабрично-ремесленной слободке. Направо глухая стена рынка, налево трактиры. Переулок полон народа. Играют на гармонике, поют, ругаются, кричат, дерутся, обнимаются с женщинами. Полная свобода, простота нравов, циничная откровенность и отрицание всякого понятия о приличии и общественном благоустройстве. Точно все законы, правила и приказы по полиции не имеют ни малейшего отношения к Малкову переулку!