Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

— Ла-дно… У меня послезавтра Шумилову большой наряд. Ни-че-го, хватит.

— А вот, дядя Ефим, земляк мой просится к тебе в траурщики, не возьмёшь?

Я почувствовал на себе проницательный взгляд Ефима, который ничего не сказал и продолжал упорно на меня смотреть.

— Что-же ты молчишь? — обратился ко мне Егор, — говори…

— Хочу работы, — сказал я, — и фатеру здесь.

— Фатеру? Больно ты скор. У меня живут люди известные, податные, а ты из каких будешь?

— Я в приказчиках служил, отказали, заливаю не в меру; хочу попробовать траурщиком.

— Попробовать! Тут нечего пробовать! У нас строго, и кой-кого не берём! Если Егор за тебя поручится…

— Чего поручится? — перебил я, — Я могу залог внести, обеспечение; у меня хошь сто рублей найдётся.

— Ну, коли залог есть — пробуй. Условия ты знаешь?

— Нет.

— Цена у нас за похороны шесть гривен. Пятак мне — пятьдесят пять копеек на руки получаешь; чайные от господ. В бюре чайных просить ни-ни, там положение девять гривен — 85 на руки и больше никаких.

— Ладно, все равно!

— Если жить у меня желаешь, то полтора рубля в месяц за фатеру. Харчись как знаешь в Малковом.

— Я согласен. Я вам красный билет[136] в залог предоставлю и останусь сегодня же. Паспорт у меня на той квартире, я после принесу.

— Оставайся. Коли деньги есть, паспорт неважная вещь. Паспорт будет, у кого есть деньги. Деньги-то не у кажинного есть, а паспорт у всякого. Как звать тебя?

— Миколаем! Так, дядя Ефим, вот десять рублей. Мы пойдём с Егором спрыснем мою службу, а после я приду ночевать. Завтра не назначишь меня?

— Приходи в четыре часа на площадь — может и попадёшь.

Егор стал прощаться. Ефим проводил нас до двери и показал мне свободную койку.

Мы ещё только спускались с лестницы, как нас нагнал какой-то молодой парень с рыжими усами, в картузе и со светящимися, как у кошки, глазами.

— Егорка, ты что ж нынче траурщиков сватаешь и бежишь? Ах, ты косой дьявол! Да ты лучше по Малкову переулку не ходи! Шапку снимем и затылок намылим! Это что за гусь? — ткнул он пальцем на меня.

— Пойдём, пойдём, леший, жри!

— Это Касьян, — рекомендовал Егор картузника; — лихой траурщик на все руки, прошёл огонь и воду; первый игрок на Горячем поле! Ты познакомься с ним! Пригодится, если сойдётесь.

В трактире Малкова переулка, куда мы зашли, была масса народа и все исключительно факельщики, читальщики и другой люд, живущий покойниками… Громкий разговор во всех углах касался исключительно траурных тем и циничных откровенностей из области погребения. Жутко было в этой «семье», но пришлось разыскивать столик, усесться и пить. Пить и слушать, принимать участие в беседе.

Касьян оказался словоохотливым. Он с места в карьер засыпал меня множеством тайн и новостей их «семьи»… Они вчера только, сорок человек, резались в банк на «Горячем поле» и он проиграл 111 рублей. Ну да наплевать! Ему и больше приходилось проигрывать; траурщик Данила оказался вором; он на последнем выносе стащил серебряную ложку и, хотя все это знали, но боялись выдать его полиции; а он не побоялся; пригласил Данилу в трактир, угостил водкой и тихонько послал за городовым; иначе взять его было нельзя, потому что в «пироговской лавре» не сыщешь человека, если он спрячется, ни за что не сыщешь. Там «прописных» (с паспортом) живёт 5,000 человек, да столько же скрывается без прописки; по 100–150 человек набито зимой в квартире; на чердаках, лестницах, в подвалах везде ютятся траурщики; ни полиция, ни санитары сюда не заглядывают, потому что сделать все равно ничего нельзя; народ отчаянный; с ним лучше не связываться.

Врал Касьян или нет? Почти нет. Когда я ближе познакомился с «Пироговской лаврой» и «Горячим полем», то рассказы Касьяна даже бледнели… Бледнели и трущобы «Вяземской лавры».

Трудно себе представить что-либо подобное в центре столицы.

3. Набор

Ночь в «Пироговской лавре» я провёл, разумеется, без сна, хотя и имел свою койку у Ефима. Но можно ли уснуть в комнате величиной 3х4 сажени[137], в которой, кроме большой русской печи, помещается 40 человек ночлежников! И каких ночлежников?! Половина пьяных; все развесили тут же для просушки свои плотные «портянки»; вентиляции никакой… А насекомые?! Нет, нет; лучше на воздух… Не жить же мне здесь! Несколько ночлежных часов, а в пять часов утра все равно все подымаются!

Я пошёл по переулку… Тихо… У забора рынка прислонились и дремлют несколько траурщиков. Солнце ещё не всходило. Где-то в стороне слышны слабые стоны. Я чувствовал усталость и присел у ворот одного из домов. В доме все спало. Готов был я и задремать, как вдруг точно из земли вырос Касьян и опустился рядом со мной на скамью.

— Ты чего же бродишь, не спишь? — спросил он меня, осматривая пристально с головы до ног.