Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

У этих людей нет никакого понятия о чистоплотности как тела, так и души. Старый, выброшенный гробовщиком за негодностью покров составляет очень часто «любимое одеяло» траурщика! Не забудьте, что мало-мальски порядочный покров гробовщик никогда не бросит, а изрежет его на украшение гробов или костюмов. Все брошенное после похорон покойника до последней тряпки разбирается траурщиками нарасхват. Те, кому приходится жить в гробовых мастерских, охотно спят в запасных гробах. Дежурящие при гробе с покойником хладнокровно пьют и едят тут же. Слезы, рыдания, отчаяние близких также мало обращают на себя их внимание.

В начале десятого часа нас позвали «выносить гроб». Я не пошёл и остался с несколькими другими зажигать факелы. Минут через двадцать послышалось пение хора певчих, а за ним духовенство и все прочее. Нервы мои были не в порядке. Я взял свой факел и ушёл вперёд. Знакомый читателям «мажор» был уже на месте со своей булавой. О, как он был величествен в этом блестящем наряде и в сознании, что он открывает шествие, он даёт тон всей процессии и в некотором роде он особа. «Мажор» не удостоил меня не только кивка, но даже не посмотрел на такую «дрянь». Он смотрел внимательно на балдахин, чтобы уловить момент тронуться. Наконец, он произнёс самому себе «марш», круто повернулся, взмахнул булавой и сделал шаг вперёд. Я поднял свой факел и пошёл в первой паре за ним.

Что я в эту минуту чувствовал? Мне было, прежде всего, ужасно стыдно. Я не стыдился ездить извозчиком, служить официантом, ходить бродяжкой. А тут невыносимо было стыдно, когда я, как дурак, бесцельно, бессмысленно шагаю по мостовой, а по обе стороны улицы стоит толпа и смотрит. Зачем я шагаю? Какую и кому я приношу пользу?! Не сущее ли это дармоедство, тунеядство? Что мы делаем с шести утра и до 11 дня, когда пришли на кладбище, разделись на могилах, сдали вещи амуниции, получили по 85 копеек и пошли в трактир. Наши обязанности были окончены в одиннадцать часов утра, но, Боже Правый, что это за обязанности? Пройти с фонарём несколько вёрст и все! Где же работа, труд, занятие, дело?

Вот за это бесцельное, ни за что не нужное дармоедство, тунеядство, которое, однако, оплачивается и составляет средство к существованию, и стыдно!

Очевидно, платится именно за эту дурацкую роль, служащую посмешищем, какой-то иронией над человеческим достоинством. Если дроги везут шесть лошадей, когда могла бы вести одна, это ещё извинительно, потому что лошадь может служить декорацией, но восемнадцать человек в шутовских костюм для декорации? Это, воля ваша, позор! Неудивительно, что люди, избравшие себе это занятие профессию, потеряли всякое представление о человеческом достоинстве!

5. Отпетый

— Не стоит! И так обойдётся, — объявил Ефим, когда зашла речь о проводах небогатого покойника на городское Преображенское кладбище по Николаевской железной дороге.

— Проводим до вокзала и довольно?

— Довольно! Не стоит ломаться…

— А вы позвольте мне проводить до места, — заявил я, — мне все равно делать нечего, а хочется отдать долг покойному как следует, до могилы. Там, ведь, дело найдётся.

— Глуп ты, милый человек, ведь «чайные» по двугривенному получены, больше ничего не дадут.

— Все равно, у меня усердие есть без «чайных».

— Поезжай, коли хочешь, я тебе не запрещаю.

Хоронили мы среднего чиновничка, оставившего вдову с пятью малолетними детьми. Горе, нужда и отчаяние у гроба не поддаются описанию. Слезы малюток-сирот, не сознающих ясно своей утраты, но горько плачущих над неподвижным трупом отца, производили подавляющее впечатление и хватали за душу. Нервы всех были потрясены до крайности.

— Барыня, покойничка помянуть пожертвуйте, — подошли к рыдавшей вдове два факельщика.

Она подняла голову, устремила на просивших бессмысленный, тупой взор и молчала.

— На чаек, сударыня, — повторили факельщики.

Я не вытерпел, схватил негодяев за шиворот и отбросил их в сторону. Я и забыл, что сам был в траурной треуголке. Мои «коллеги» вломились в страшную амбицию, подозревая, что я сам хотел, один, получить с вдовы «на чаек», благо вдова «расчувствовалось» и может нечаянно, по ошибке, «рублёвку» дать. Ругательствам и угрозам обиженных не было конца.

Мы проводили скромную колесницу до вокзала. Траурщиков было четверо; трое ушли, и я один отправился с поездом на Преображенское[140] кладбище. Похороны устраивал мелкий гробовщик. Он сторговался за 55 рублей, но получил только 25 рублей задатку. Ему хотелось скорее получить остальные 30 рублей. «После возиться придётся». Он со счётом вертелся все время около вдовы, которая едва поспевала за ехавшей чуть не рысью колесницей. Вид вдовы был так ужасен, что даже гробовщик не решился заговорить с ней о счёте. На вокзале пришлось ждать. Вдова, окружённая детьми, совсем одна села или скорее упала на скамью и воспалёнными глазами следила за дорогим гробом, который понесли на платформу. Гробовщик не вытерпел:

— Сударыня, позвольте по счету получить остальные.

Испуганная она вскочила со скамьи и стала искать кошелёк.

— Благодарю вас, — раскланялся гробовщик.