Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

Публика чувствует себя здесь полными хозяевами переулка, не признающими ни малейшего вмешательства в их дела, быт и условия жизни. Это не только их родина, отечество, но майоратное владение, дешёвый надел. А сама публика? Половина босые или в опорках, все без «головных уборов», в рубашках и шароварах с большими изъянами. Все под хмелем или в большом хмелю. Сидят, стоят, лежат, ходят, гуляют группами или парами, кто как хочет и где хочет. По рукам ходят косушки и полштофы. Бабы с корзинами выстроились вдоль панели и продают ягоды, апельсины, яйца, печёнку, пироги, рубец. Каково качество всех этих продуктов можно судить по тому, что «товара» дороже 3–4 копеек нет.

Егорушка со всеми раскланивался, всех он знал по имени отчеству. С особенным почтением поклонился он высокому старику Николаевских времён с щетинистыми усами, орлиными глазами и величавой осанкой. Старик стоял, облокотившись на створную дверь трактира и жевал губами. Он только что выпил и закусывал.

— Нашему мажору, почтение.

— Здоров. За мной?

— Нет, куда там? Ты ведь «почёт» особенный!

«Мажор» этот — тот самый, который в процессиях идёт впереди с жезлом и всю дорогу делает взмахи, ударяя жезлом об землю. Он один на весь Петербург и славится своим величием. Ему платится рубль, т. е. на 45 копеек дороже простых факельщиков.

— Второй день без дела, — сумрачно произнёс «мажор». — А это кто? — указал он на меня.

— Человек без места, просится в «траурщики».

Факельщики в своём кругу называются траурщиками. Мы пошли дальше. Группы народа стояли по обе стороны переулка. Миновав трактир и первые два дома, Егор свернул во двор дома Пирогова. Едва мы вошли в ворота, как в нос ударил букет. Кучи мусора, отбросы, нигде не видно следов ремонта, и запущено с незапамятных времён. Убожество гармонировало с публикой, бродившей по двору и состоявшей из каких-то человеческих скелетов с истлевших лохмотьях.

— Ну, Егорка, — окликнула нас какая-то женщина земляного цвета лица, в больничном халате и, по-видимому, совсем пьяная, — кого хоронишь?

— Тебя! — огрызнулся мой покровитель.

— Врёшь, меня, небось, не будешь хоронить.

Дружный смех толпы встретил эту остроту.

По узкой лестнице мы поднялись в третий этаж одного из многочисленных надворных флигелей, носящего название «кадетский».

Егор привычной рукой распахнул дверь и прошёл вперёд.

— Здорово, братцы! — произнёс он.

— Полно, ты говори не «здорово», «холера вас возьми», — откликнулся кто-то. — Ведь коли все здоровы будут, нам жрать нечего станет. Наше дело покойницкое. Вот «с покойником» хорошим можешь поздравить нас! Это так!

Большая комната с низкими окнами, некрашеным полом и нарами во всю ширину, была полна народом. Артель факельщиков собралась на ночной покой. Хотя нары были полны, но полный комплект ночлежников вдвое больше. Многие факельщики ушли на сенокос, на барки и другие летние, хорошо оплачиваемые работы. Зимой в этой же комнате их помещается вдвое больше. Но где? Вероятно, на полу, под нарами, потому что самые нары совершенно переполнены. Некоторые улеглись уже спать, подложив под голову полено, прикрытое армяком, другие сидели на нарах и разбирали какое-то тряпье; несколько человек, подложив на колени головы соседей, ловили в волосах их насекомых; один старик большой иглой штопал свою рубаху, сидя на это время без «оной». Под потолком, над самыми нарами висели для просушки выстиранные факельщиками саморучно принадлежности их гардероба. Почти все «под хмелем», а иные совершенно пьяные, ворчали, переругивались, посылали угрозы и отборные «словеса». Мы прошли через эту комнату, вошли в такую же смежную, и, пройдя последнюю, очутились в комнатке, чисто прибранной, увешанной картинками, с большим киотом икон в переднем углу. Налево под особым балдахином стояла двуспальная кровать; направо у стены другие кровати, а налево трапезный стол, табуреты и посудный шкап. На одном из табуретов сидел, положив нога на ногу и опустив весь корпус туловища на сложенные руки, высокий седой старик в красной рубахе. Небольшая седая борода, умные выразительные глаза и строгий, но симпатичный облик лица резко выделяли его из окружающей массы каких-то пришибленных, отупелых и нередко зверских физиономий. Старик сидел молча и чуть-чуть покачивался всем телом.

— Дяде Ефиму почтение, — вошёл Егор, делая мне знак рукой войти с ним.

— Здравствуй, Егор, присядь, — отвечал, не шевелясь старик и не замечая моего присутствия.

Я рассмотрел, что под балдахином лежала в кровати женщина, очевидно, жена Ефима, а на кроватях спали подростки — его сыновья. Окно комнаты упиралось в глухую стену, и полумрак разгонялся светом двух лампад. Духота, спёртость воздуха, испарения давили горло и я с трудом дышал. Егор сел на табурет, не приглашая меня. Из драпировок балдахина высунулась голова седой женщины и опять спряталась. Дети не спали и ворочались в кроватях.

— Что хорошего? — спросил Ефим густым басом.

Голос его звучал как-то приветливо, без всякой сипоты или хрипоты…

— Народец на послезавтра пришли восемь человек.