Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

И волокут. А там «фургон» или дощатый гроб с ломовиком. Площадная брань, упрёки в «даровщине» и возмутительная грубость — вот атрибуты и напутствия больничных покойников. Да и не только больничных. При мне пришли сказать гробовщику, что на спуске Фонтанки вытащили мёртвое тело, нужен гроб.

— Не дам, — отвечает гробовщик.

Нужен ломовик отвезти утопленника в часть.

— Не повезу, — говорит ломовик.

Еще бы! Все это надо сделать даром. Для уборки палых собак и кошек городская управа имеет подрядчика, которому платит деньги, а до мёртвого тела никому дела нет! На это никаких сумм не ассигновано! «Бюро» также не имеет разряда для похорон дешевле 50 рублей, а ведь с мёртвого тела взять нечего. Один крестик на шее, да и тот медненький.

Однажды прибегают сказать, что в меблированных комнатах второй день сидит мертвец. Как сидит? Так. Сидел и умер. Прислуга номеров только на другой день заметила, что сидящий мёртв. Дали знать полиции. Врач пришёл — говорит, умер ударом, и ушёл. Следователь приехал, составил акт и уехал. Надо покойника похоронить. Местный околоточный надзиратель предложил хозяйке меблированных комнат похоронить.

— Помилуйте, да он мне за комнату не заплатил, а тут ещё хоронить!

Стал околоточный просить больничного гробовщика.

— Это не моё дело. Я хороню только из больницы.

Пошли к другим гробовщикам:

— Вот ещё! была надобность!

А похороны-то три целковых: гроб да ломовик.

Но у города нет и этих сумм, ассигнованных по смете.

Заканчивая своё «мрачное» интервью, я ещё раз высказываю надежду, что на указанные возмутительные безобразия, сопровождающие почти каждые похороны, будет обращено должное внимание и безобразия эти отойдут в область преданий. Необходимо, казалось бы, передать дело погребения и устройства похоронных процессий в распоряжение церквей, монастырей или благотворительных заведений.

Николай Платонович Карабчевский «Полицейские дома в Петербурге» [142]

Полицейские, или — как их прежде называли — «съезжие» дома, со своими обсервационными каланчами на верху, разбросаны в разных местах столицы.

Всех их счётом двенадцать по числу полицейских частей Петербурга. При каждом из таких полицейских домов имеются специальные места заточений для разного рода заключённых, так или иначе заарестованных полицией.

Сюда стекаются самые разнообразные элементы.

Оборванная, грязная ватага ночных беспаспортных бродяг, застигнутых полицейской ночной облавой: безобразно пьяная публичная женщина, за пять минуть перед тем шумевшая и собиравшая толпу на проспекте; только что пойманный вор, с поличным в руках; извозчик, раскроивший оглоблей череп прохожему и, наконец, ещё весь дрожащий, бледный убийца, с несмытой кровью на руках, — все эти жертвы случая или печальных столкновений, вплоть до полупомешанного седого старикашки, с импровизированной офицерской кокардой на картузе, заблудившегося посреди бела дня и не знающего, где его дом, — все эти «подозрительные» в каком бы то ни было отношении личности влекутся рукой полицейского стража за одну общую решётку.

Второпях все это сваливается в одну общую кучу для того, чтобы потом сортироваться, препровождаться, караться, высылаться и т. п.

Нам довольно близко довелось наблюдать внутреннюю жизнь двух-трёх таких полицейских домов столицы, и думается, что некоторые из этих наблюдений, несмотря на то, что они относятся ко времени, когда полицейские дома служили ещё приютом и для подследственных арестантов и для лиц, отбывавших наказания по приговорам мировых судей[143] не лишены и теперь некоторого значения.

Места заточения во всех полицейских домах устроены приблизительно одинаково, по одному типу. Длинный общий коридор тянется вдоль капитальной наружной стены, в которой проделаны большие решетчатые окна, нередко выходящие на улицу, и другою, внутренней стеной, составленной из ряда непосредственно примыкающих друг к другу клеток — арестантских камер. Над дверьми каждой из таких камер, различающихся между собою лишь по объёму, прибита жестяная дощечка с надписью, изображающею принадлежность заключённых к той или другой группе или категории.

Все так называемые «общие» камеры устроены приблизительно одинаково: широкие нары, идущие несколько наклонно с двух противоположных сторон, загромождают, обыкновенно, всё помещение и оставляют затем небольшой свободный проход, где из двадцати заключённых могут ходить или, вернее, топтаться на месте трое-четверо, остальные же 16–17 человек обречены на вседневное и всенощное лежание в растяжку или сиденье «по-турецки» на своих койках.

«Общих» камер в каждом полицейском доме бывает обыкновенно три, не считая женских, которые безусловно отделены от мужских и существуют только при некоторых полицейских домах.