Непонятый «Евгений Онегин»

Разве Татьяна сама не понимает этой ситуации? Почему же она при всем том исповедуется перед няней, а не перед «наперсницей» Ольгой? Ставя эти вопросы, давайте отдадим отчет в том, что социальные барьеры между Татьяной и няней, причиняя и определенные неудобства, обладают, в положении Татьяны, и немалыми достоинствами. Посвятить в сердечную тайну равную по положению сестру — значит быть от нее в определенной зависимости: отвечать на расспросы, посвящать в дальнейшее развитие «романа». Согласимся: для Татьяны это совершенно невозможно. В такой ситуации няня самый удобный человек, перед которым Татьяна хозяйка по положению и хозяйка положения. Накипело на сердце у Татьяны — она открыла душу няне, воспользовалась ее услугой. Но это признание ничем не связывает Татьяну в дальнейшем: без барской инициативы няня не осмелится задавать вопросы.

К этому приходится добавить, что у няни и не возникало желания расспрашивать воспитанницу. Состояние Татьяны она не понимает, определяет его как болезнь и добрым своим сердцем надеется, что болезнь пройдет. Видимо, так няня и оценила дальнейшее: поскольку ее «дитя» перестало говорить непонятные слова — значит поправилось. Пушкин прямо уточняет: о страсти Татьяны «Одна бы няня знать могла, / Да недогадлива была».

Степень взаимопонимания между Татьяной и няней нет никаких оснований преувеличивать. Соответственно нет оснований преувеличивать степень влияния няни на Татьяну.

Но тут возникает новое и весьма существенное обстоятельство. Если Анисья вряд ли занимает в романе собственное положение, акцентируя колорит в общей картине, то образ Филипьевны не сводим к служебной функции. Он в значительной степени поясняет Татьяну (и это важно), но и без Татьяны несет важные сведения, не заменимые ничем другим. Что без Татьяны — это обозначено специально: «Да ты не слушаешь меня…» (хотя няня начинает рассказывать для Татьяны и по ее просьбе). Татьяна не слушает, а читатель выслушивает рассказ удивительный; благодаря ему роман обрел эпизод уникальный; история замужества няни — ярчайший штрих в изображении крепостнического произвола.

— И полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь. —
«Да как же ты венчалась, няня?»
— Так, видно, бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне с плачем косу расплели
Да с пеньем в церковь повели.

Все-таки надо признать, что в добром и сердечном отношении пушкинской героини к старой женщине-крестьянке, ее няне, лишь доля той подлинной, глубокой, лишенного всякого эгоизма умной любви, которую питал сам поэт к «оригиналу» няни Татьяны. Эта любовь и помогла поэту создать образ истинно поэтический, во всем достоверный.

В печатный текст не вошло авторское примечание, которое тем не менее обрело законную широкую известность: «Кто-то спрашивал у старухи: по страсти ли, бабушка, вышла ты замуж. — По страсти, родимый, отвечала она. — Приказчик и староста обещались меня до полусмерти прибить. В старину свадьбы как суды обыкновенно были пристрастны». Этот трагикомический диалог давался в параллель диалогу текста: «Была ты влюблена тогда?» — «Мы не слыхали про любовь». «Сырой» материал действительности дополнял и усиливал художественное обобщение.

Судьба Филипьевны развернута поэтом как лаконичная и неполная, но биография.

Персонаж одного эпизода

В шестой главе нас ожидает «новое лицо» — Ленскому необходим секундант. Пожалуйста: Зарецкий, готовенький, «профессионал», да еще и провокатор по совместительству. Однако Пушкин развертывает портрет на пять строф, добавляя и позже к начальному изображению выразительные штрихи. В системе второстепенных персонажей Зарецкий вполне может быть определен как персонаж одного эпизода, потому что представлен отдельно; тем не менее Пушкин уделяет ему больше внимания, чем проходному.

Накладки, объясняемые неподготовленностью введения в повествование «нового лица», неизбежны. Понадобилось, чтобы Онегин не был удивлен визиту гостя, — поэт добавляет анахорету знакомца, с которым «он с удовольствием (!), бывало, / Видался…»

Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нем,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том, о сем.

Примеры «здравого толка» мы находим в романе: на мельнице «механик деревенский, / Зарецкий жернов осуждал». Любил «дух его суждений» — это наивысшая похвала Зарецкому, но и ничем не подтвержденная. Зато «не уважая сердца в нем» тут же подтверждается: