Непонятый «Евгений Онегин»

На первый взгляд, ироничность итогового описания концентрируется лишь на бытовой заземленности персонажа. Но нет; вероятно, следует придать значение параллелизму двух сравнений: «Живет, как истинный мудрец, / Капусту садит, как Гораций…». (К слову, античные сравнения преследуют Зарецкого: то Регул, теперь Гораций). Отчего это «истинный мудрец» анонимен, а будничное бытовое занятие воскрешает великую тень? Отчего великое сводится до будничного? И нет ли в этом прямой пошлости той «истинной» мудрости, которую исповедует Зарецкий?

«Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чёрт с ними! слава богу, что потеряны… Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением… Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе» (Х, 148), — так писал Пушкин Вяземскому (1825).

Воздержимся от прямых и слишком жестких аналогий, но письмо к другу и этюд о Зарецком пишет один человек, и единство его убеждений (при разной форме их выражения) здесь несомненно.

Всякая ирония при упоминании Зарецкого исчезает лишь однажды, когда совершилась трагедия:

Зарецкий бережно кладет
На сани труп оледенелый;
Домой везет он страшный клад.

«Оригинал» Зарецкого — Федор Толстой-Американец, полагает Н. Л. Бродский[242]. «Некоторые любители прототипов неправильно усматривают в этом образе пародию на Федора Толстого…»[243] — возражает В. В. Набоков, однако чуть позже он и сам готов в характеристике Зарецкого слышать «слабое эхо того, что наш поэт намеревался, но не высказал в адрес Федора Толстого…» (с. 562).

Вопрос о том, был ли Ф. Толстой прототипом Зарецкого, оставим на любителя, а вот сравнение характеристики Зарецкого с реальными поэтическими выпадами Пушкина против Толстого, которые содержатся в эпиграмме и в послании Чаадаеву 1821 года, предстает полезным. И там и здесь человек и персонаж рассматриваются в движении «к лучшему». Человек: «развратом изумил четыре части света» — «загладил свой позор» — «стал картежный вор». Персонаж:

Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!

Персонаж, несомненно, мельче «оригинала»: этот начинает тем, чем тот кончает («стал картежный вор» — «некогда буян, / Картежной шайки атаман»). Однако и в том и другом случае движение «к лучшему» относительно, снимается иронией. Характеристика Зарецкого (в отличие от пушкинских эпиграмм на Толстого) лишена однородности.

В скобках замечу, что характер включения Зарецкого в сюжетное повествование подтверждает отсутствие у Пушкина подробного предварительного плана романа. Сама дуэльная история сделалась необходимой отнюдь не сразу, без нее не было нужды в Зарецком. (В черновике четвертой главы Ларина уже обсуждала с соседями возможность поездки с Татьяной в Москву на ярмарку невест).

Велик авторитет пушкинского слова: понадобилось поэту «новое лицо» — он вводит его, а мы принимаем на веру все мотивировки, не вникая в то, что в них есть оттенок декларативности. Знаки дружелюбия со стороны Онегина к Зарецкому неорганичны. Они понадобились сюжетно как объяснение, что Онегин не смутился визитом соседа. Но рисовать сразу знакомцем анахорета устроителя дуэлей было совершенно невозможно, поскольку афишировало бы важный сюжетный эпизод. Вот почему Зарецкого уместно назвать персонажем одного эпизода — притом, что в его образе много разнообразных тонов.

Однако любопытно: «положительные» штрихи остаются декларативными: заявка на многообразие души персонажа оказалась чрезмерной, излишней и органично не реализованной. Нечему реализовываться! Что-то где-то было, но ведь в своем имении живет «механик деревенский», «помещик мирный», мудрец, рассадник просвещенья и капустной рассады. Тем не менее слушать его «здравый толк о том, о сем» не возникает желания. Ради одного эпизода персонаж придуман, на нем этот эпизод и держится. За его пределами персонаж любопытен сам по себе, но с сюжетными ситуациями романа более не связан.