Непонятый «Евгений Онегин»

В системе образов романа место Зарецкого строго определено. Если «Онегин» — от Онеги и «Ленский» — от Лены, то «Зарецкий» — человек с другого (безымянного!) берега. Он мелок рядом с ними, но тем страшнее и опаснее. Он активная пружина разыгрывающейся трагедии; его торжествующая посредственность и пошлость оказывается сильнее голоса совести, истинного благородства.

Ларины

Из второстепенных персонажей романа обстоятельнее всего разработаны образы старших Лариных, уже потому, что в этой семье развертываются многие события романа, но благодаря этому становится конкретнее и рельефнее общий фон романа.

Ларины вводятся в повествование с изумительной пластичностью, легко и непринужденно. Вторая глава в итоговом плане романа, составленном Пушкиным в Болдине, носит название «Поэт». Она и в самом деле развертывается как портрет Ленского. Но Ленский влюблен: «Чуть отрок, Ольгою плененный…» Так в повествование входит Ольга. Но ее портрет, который было взялся набрасывать автор, ему не интересен: «Позвольте мне, читатель мой, / Заняться старшею сестрой».

От детей повествование переходит к родителям. Отметим разнообразие приемов. Если представление детей начинается с имен (а выбор имени Татьяны даже специально мотивируется), то родители долгое время остаются анонимны: отец ее — он — жена ж его — она — девицу — разумный муж — она — муж — они. Отец семейства так и проходит свой жизненный цикл в повествовании безымянным: имя сохраняет лишь надгробный памятник:

Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает мир[244].

Относительно постаревшая супруга косвенно обрела фамилию, но чаще по-прежнему обозначается анонимно: у Лариных — Ларина проста, милая старушка — хозяйка — старушка — Оленька и мать — старушка — Ларина — старушки. И только при последней нашей встрече с Лариной мы узнаем ее имя: «Княжна, mon ange!» — «Pachette!» — «Алина!» Итак, оказывается, Ларина — Pachette, Пашенька, Прасковья. Оба супруга обретают имена в самый последний момент повествования о них, сам факт повторяется с абсолютной точностью. Вероятно, имя старшей Лариной заранее не определялось, и случайно появилась тезка Лариной в ее причудах переименовывания: «Звала Полиною Прасковью».

Портреты старших Лариных примечательны тем, что оба даны в движении, причем характер этого движения совершенно различен, а финал абсолютно тождествен.

Первое представление Дмитрия Ларина («Отец ее был добрый малый, / В прошедшем веке запоздалый…») — это своеобразный камертон, дающий единственную ноту, которая определяет все повествование о нем. Был он когда-то молод, был военным, награжден очаковской медалью, дослужился до бригадира — все это как будто проходит мимо него и пророчит позднейшее: «а сам в халате ел и пил». «Покойно жизнь его катилась», — замечает поэт, а мы поражаемся, насколько достоверен этот портрет и насколько необычен: надо уметь прокатиться по российским кочкам и ухабам и начисто исключить всякую тряску. Ларин это сумел — прежде всего путем отсечения интереса даже к тому, что его непосредственно окружало: не заботился, «Какой у дочки тайный том / Дремал до утра под подушкой»; любя жену, «В ее затеи не входил, / Во всем ей веровал беспечно…»

Кажется, сама смерть не вносит в эту жизнь никаких перемен: новый приял венец, с тем же покойным равнодушием; «умер в час перед обедом» и вместо обычного обеда с блюдами по чинам отправился под камень вкушать мир.

Судьба Прасковьи Лариной, напротив, являет образец метаморфоз: юная девица «писывала кровью» в альбомы подруг, произносила «н» на французский манер, «но скоро всё перевелось». Муж «в халате ел и пил», жена обновила «на вате шлафор и чепец»; при весьма несходном начале полная унификация в конце.

Если быт «соседства», выводимый с существенной долей иронии, вплоть до сатирических красок, все-таки лишен односторонности, быт Лариных изображается в особенности полифонично. Сказанное относится и к стилистике изображения, и к авторским оценкам. С. Г. Бочаров в строфе о смерти Дмитрия Ларина отметил и «простое» слово, и стилистически отклоняющееся от него вверх и вниз перифрастическое слово. Тот же полифонизм пронизывает содержательную сторону картин: здесь и курьезы уездного быта, и уродство крепостнической действительности, и своеобразная тихая поэзия. Ларины не только отрицаются, они вызывают известную симпатию. Вот некоторые повторяющиеся в романе формулы; они иначе звучат в применении к Дмитрию Ларину: «Отец ее был добрый малый» — «малый честный» (о Гильо); «Он был простой и добрый барин» — «Теперь же добрый и простой / Отец семейства холостой» (о Зарецком).