И следом:
Все поведение Зарецкого подтверждает в нем отсутствие «сердца». А «занятость» персонажа помечена устойчивой формулой. Мы уже читали про онегинского дядю: «Старик, имея много дел, / В иные книги не глядел»; цена подобным занятиям известная. Да и гости на его поминках хороши: «…важно разошлись, / Как будто делом занялись».
Роль Зарецкого в сюжетном движении романа весьма велика. Будь другой на его месте, Онегин, получив «приятный, благородный / Короткий вызов, иль
Вновь — репутация? Откуда это — дуэлист, зол, сплетник, речист… Нет, тут не репутация, а просто обнажение сути, прикрытой внешним камуфляжем; мы можем оценить горечь иронии поэта: «Так исправляется наш век!» Вот для чего понадобился Зарецкий не просто как эпизодический персонаж (вроде француза Гильо), а как «новое лицо» — для эпизода, но с развернутой биографией.
Понятно, почему Зарецкий не мог быть представлен прежде, чем понадобился: уж слишком одиозно его хобби. И насколько беспечен Онегин: ведь не догадался сразу о цели его появления!
Психологический облик Зарецкого нарисован выпукло и четко. Однако, по пушкинскому обыкновению, психологических деталей немного, они требуют точного истолкования.
Вначале посмотрим на него в его главном «профессиональном» деле. Здесь он представлен вначале перечислением его обыкновений в авторском изложении. Оксюморонный ряд VI и начала VII строфы подчеркнут союзом присоединения или равноправного выбора: и — иль — иль — и — иль — и. Между тем соединяемые действия отнюдь не однородны и не равноправны: смолчать — повздорить — друзей поссорить — на барьер поставить — помириться заставить — позавтракать — тайно обесславить. По идее дуэли устраивались во имя защиты чести. Здесь в широкий перечень многое вместилось, только заботы о чести и близко нет. Поэт пробует похвалить привычки персонажа:
Вот только всякая похвала Зарецкому у Пушкина непременно иронична. Хорошенькая преамбула к описанию его практических действий! Никакие оправдательные замечания не отменяют сдержанности и неприятия.
В пушкиноведении отмечался существенный факт, что «Зарецкий несет вместе с Онегиным равную долю в дуэльном убийстве»[240]. О прямой вине секунданта в гибели Ленского пишет Ю. М. Лотман: «…Зарецкий вел себя не только не как сторонник строгих правил искусства дуэли, а как лицо, заинтересованное в максимально скандальном и шумном — что применительно к дуэли означало кровавом — исходе»[241]. Однако психологическая мотивировка здесь дана, на мой взгляд, неверно. Зарецкий нарушает собственное обыкновение — противников помириться заставить, дабы «после тайно обесславить». Онегин, крупно опоздав к месту дуэли и привезя слугу в качестве секунданта, провоцировал, отмечает Ю. М. Лотман, отмену дуэли, но тем самым давал наилучший повод Зарецкому обесславить его. Почему же Зарецкий не воспользовался такой удобной ситуацией? Между тем кровавый исход дуэли не произвел ни малейшего скандала или шума. Репутация Онегина в «общественном мнении» нисколько не пострадала; Ю. М. Лотман сам отмечает, что «бреттерские легенды, формировавшие общественное мнение, поэтизировали убийцу, а не убитого» (с. 102). Поведению Зарецкого надо найти другое обоснование.
Приведя в качестве секунданта слугу-француза, — в пику Зарецкому, в дуэлях «классику и педанту», — Онегин нарушает правила дуэли демонстративно. Увы, язвительные выпады героя против Зарецкого — только лишь жалкая попытка Онегина сделать хорошую мину в плохой игре, которая все-таки развертывается по сценарию Зарецкого. Его расплата и не заставляет себя ждать.