Непрекрасная Элена

Алекс первый сообразил, что дар ведьм сложно сказывается на сознании и подсознании. Что тот, кто наделен силой, обязан отдавать её, чтобы жить. Алекс назвал это «теорией родника»: если ты полон, ты должен изливаться… Хуже и сложнее иное: отдавать надо как-то правильно. Что значит «правильно» — мы пока не можем понять. Но, если дар отдан неправильно, он не восполняется, вот что несомненно. Думаю, участь темных ведьм еще сложнее. Они никому не отдают, они только забирают. И, забирая, необратимо меняют себя. У предков были жуткие антинаучные страшилки: мол, ведьма и умереть не может, не отдав тьму преемнице, причем — из рук в руки. Я до поры не верила. А теперь… Я видела их. Сама видела. Двух хужаби, им по сто с лишним. Они не хотят, не могут жить — и не способны умереть. Это хуже любой пытки… Я трогала их кожу и ощущала генетику в виде трухлявых, мёртвых деревьев… и не могла поменять ничего. Они умоляли о смерти, но никто не желал подойти к ним ближе пяти шагов. Они и мне пытались отдать тьму… только зря, рядом безмятежно улыбалась Кузина мама.

— Оу-уу…

Вопль сопроводил мое падение мордой в грязь. Думать, стоя на седле — вредно. Спасибо, Кузя успел: метнулся, подставил спину. Пока я возилась, отчищала рукав, пока жаловалась шепотом Кузе, дозорные кочевья подъехали, поздоровались с Иржи и уточнили, как принять гостей-валгов, чтобы не обидеть их. Иржи рассказал.

— Дети! — отчаявшись оттереть грязь, сообщила я. Никто не понял, но все на меня уставились. — Дети. Прошу собрать хотя бы десятка два. Хочу кое-что попробовать. Да: лучше у костра, на свежем воздухе.

Иржи улыбнулся недоумевающим дозорным. Вроде как извинился за мое сумасбродство. Он для человека, которого числят разве что не святым — до смешного вежлив и непритязателен. И эти его сорок пять жен… Не виноват Иржи, что каждый шатровой чуть не силой пихает первых красавиц кочевья ему в объятия. И сами девки лезут обниматься — за шиворот не оттащить… У Иржи пятьдесят два выживших ребенка. Все девочки, все рыжие и все — степь ничуть не сомневается — ведьмы. Полезные, с папиным жизнелюбием и его же неумением отказывать людям, даже себе во вред…

О чем я думаю! Не ко времени, надо собраться. Настроиться.

Под ногами с хрустом лопается корка льда, где-то еще толстая и белесая, а где-то уже пробитая старой рыжей травой и молодой, бешено-зеленой.

Зима спеклась клочьями снежного войлока, скатилась на дно оврагов. В этом году она была злая. Теперь я понимаю на своем опыте, как это страшно и тяжело — когда зима и ветреная, и малоснежная. Гляжу под ноги и радуюсь. Зелень прет. Мерзнет в ночь, а днем оживает. О таком легко сложить сказку, а еще зелень можно и нужно добавлять в витаминный суп. Это и без меня знают, но я все равно повторяю в каждом кочевье. И еще говорю о травах, содержащих йод. У меня заготовлен текст, я твержу его как заклинание каждому встречному знахарю. Но это позже. А пока…

Костер уже горит. Детей приводят и приносят, устраивают в тепле. Иржи прав, хорошее кочевье. Я научилась сравнивать, есть опыт. Как относятся к детям — надежный признак. Здесь малышня сытая, в теплой обуви и незашуганная. Хотя кочевье зимует у опушки, вообще-то оно южное. Это видно по смуглости кожи большинства малышей, по узковатым темным глазам.

Сходство детей — самый верный знак того, что кочевье благополучно не первое поколение, что живут в нем семьями постоянно.

— Иржи, туда. Кузя, сюда. Маня, Ваня… ага, можете вцепиться.

Я немного боюсь без причины оставаться рядом с Маней и Ваней. Мы втроем резонируем и делаемся едины. Это не изменилось, мы все знаем свою общность и все относимся к ней серьёзно. Как теперь. Дышим вместе, щуримся и шевелимся, привыкая быть целостностью. Маня любит кусать меня за руку: она умеет видеть моими глазами и ей это — сама большая радость…

— Давным-давно, — начала я напевно и негромко, прогнав мысли, которые мои, а не общие, — жил-был мальчик в темном лесу. Он был тонкий, как весенний росток. И он тянулся… так тянулся к незримому свету, что однажды оторвался от корней рода.

— Й-йяа-ах… — выдохнул Кузя.

Намотал мне хвост на голову и лег. Бережно прикусил короткий хвостик Мани. За зиму он отрос на две ладони. Я думала, дело пойдет быстрее, но вылечить и вырастить хвост — та еще морока. Ладно, не отвлекаюсь. Мне надо войти в лес и увидеть мальчика. Пока получается кое-как. Мешает то, что мальчик вырос и сидит напротив. Рыжий, лохматый. Зеленовато-бледный — он отчаянно вымотался, но из последних сил врет, что с ним все в порядке. То ли еще будет. Ему теперь через всю сказку пешком, иначе никак.

Мне, чтобы провести его, придется душу вывернуть, не жалуясь на боль. И ему не проще держать свою душу нараспашку и мириться с тем, что в ней копаются.