Непрекрасная Элена

Если я хотя бы отчасти прав, впереди — интересное время. Оно никогда не станет простым и комфортным: эти сообщества не стремятся оградить себя от внешней среды, как делали предки. Мир отныне не будет однополярным.

И последнее на сегодня. Города.

Мария не взяла на себя решение по этому вопросу. Элена ввязалась в поиск решения вслепую, зато весьма радикально:

— стерла в пыль ворота родного Пуша, присоединив его к большому миру;

— ликвидировала Скальный город ведьм;

— закрыла и запечатала снаружи ворота Самаха на время, необходимое горожанам для осознания назревшей ситуации. Надеюсь, Калим однажды сможет что-то изменить;

— возможно, отныне и необратимо опечатаны врата Каффы. Это наверняка приведет к упадку союза Оссы в его нынешнем виде.

Совершенно ясно, что я имею в виду косвенное влияние. Элена стала тем последним камешком, который в каждом указанном случае дал начало спуску горного обвала… Надеюсь, Мария была бы довольна таким громким решением вопроса. Ведь пока дело обходится без большой крови и непримиримой ненависти.

Выживут ли города, найдут ли себе место в большом мире — отныне это их работа и их ответственность. Я постепенно сворачиваю скрытую опеку, в том числе климатическую. Пока оставляю особый режим благоприятствования лишь Капитанскому союзу. Я надеюсь, эти люди смогут иначе взглянуть на идею странствий. Торговлю вряд ли можно восстановить в прежнем виде, тем более в ближайшее время. Но в новом мире есть тропы, предкам неведомые.

Эт-Май очнётся, и тогда я найду способ спросить его о йеттах. О втором мире, открытом ему, и много о чем еще. Надеюсь, я смогу понять ответы. Ведь законники тоже используют короткие тропы. Я знаю наверняка и постепенно уточню у них многое, научусь. Но пока… игнорирую эту возможность во избежание новой перезагрузки.

Элена. Бесприютность

— Провожу до селения, и сразу — к женам, — вздохнул Иржи. — Меня уязвляет твое безразличие. Хоть одна песчинка влюбленности должна была зарониться в душу и…

— Ага. Чтоб волдырь натереть вот такенный, весь из сплошной злости. Иржи, я спросила о семейном обычае степи. А ты что? Переспросил. Ты всё время переспрашиваешь! Кузя! Кузя, сожри его целиком.

Роскошная пасть — моя рука от пальцев до локтя встанет меж верхними клыками и нижними — раскрылась у носа Иржи и клацнула, захлопываясь… Рыжий фанатик непроизвольно икнул. Он всегда реагирует на шутки малыша уважительно. Хотя какого там малыша! Кузя в зиму прибавил в росте, а весит он теперь столько, что пытаться оторвать тушу от земли — бесполезно. Я пробовала вчера. Ха! Кузя даже не упирался…

Синеглазенький прошел с нами через степь. Хочется верить, что из-за меня. Но минувшая зима сделала меня старше, и это немножко грустно. Беззаботность и наивность так хороши. Я помню их… Увы, беззаботность крепко померзла, наивность так и вовсе, сдохла с голодухи. Мы по пути присоединялись к пяти кочевьям и семи охотничьим группам, ночевали в юртах трех отрядов людей боя. Иногда мы были сыты и согреты, а порой голодали и мерзли. Одни были рады нам, другие невежливо просили уйти, а кое-кто хотел убить. Степь велика, её люди разнообразны. Законов тут почти и нет, а какие есть — те в полной мере соблюдаются на свету и кое-как в потемках. Свет излучают отчие. Я видела. Я теперь умею видеть. Может, я самую малость красный муравей?

Несколько раз мне очень хотелось вернуться в Пуш, или, как в сказках предков делают идиоты-герои, со всего маха удариться о сыру-землю, чтобы обернуться кем-то другим. Соколы плющатся в бравых царевичей, а чудища — в редкостных красавцев. Как медик скажу: это противоестественно! Если морду шмякнуть обо что-то твердое, красоты не прибавится. Но в сказках герои плющатся иначе, и вдобавок избегают самокопаний и весенней авитаминозной депрессии. А еще они кстати приобретают амнезию, позволяющую не помнить о дурном.

Увы. Я не могу избежать внутреннего кризиса, депрессии и памяти о дурном.

— Йях, — басом рыкнул Кузя.

Всю зиму голос у него ломался, я боялась, что это простуда или хуже, проблема со связками. Для валга — беда-беда… Я поила Кузю теплым молоком и, зажмурясь и выдохнув, пихала руку в пасть по локоть, смазывала и массировала гланды. Бедняжка Кузя задыхался и спазматически скреб когтями, дрожал всей шкурой: боялся непроизвольно захлопнуть пасть. А за его спиной сидели полукругом и заранее одобряли любое действие — спасение моей руки или её откусывание — четыре ревнивые тетушки скальной рыже-черной окраски с вкраплениями седины. Им вторили два громадных молодых акэни той же масти. Личная свита, приставленная к малышу неугомонной бабушкой. Старушка в таком восторге от Кузи и Мани, что умирать передумала. Артрит ей отпели Арина с Рином, а по поводу сердечного ритма что-то дельное изобрел деда Пётра. Я рада. Эту одинокую облезлую валгу-цай я сперва сочла очень злой, после так же отчаянно жалела… теперь всё в прошлом. Она вряд ли переживет следующую зиму. Но, даже покинув мир, не побредет по последней тропе в одиноком отчаянии.