Неприкаянность

Послушай.
Я в болях.
И это так.
Несущее считала долго сущим —
и соответственно мой каждый шаг
был поражение несущим. Кое-как
я собирала их, шаги. Усталый холостяк
так тащит в дом дешёвые вещицы
с развала мелочей, — предполагает:
без причиндалов сих не перебиться
когда жениться наконец решится.
Пока ж он чинно колесо вращает
его несущее к не сущей Беатриче, —
юнцы в него причинным пальцем тычат
и о добыче голубой курлычат.
Торгуясь о цене, он то кричит, то хнычет,
лишаясь чинности. Потом их молит:
«Полегче, и не причиняйте только боли!»
В невинности его сумняшеся, они
кричат: «Заткнись и перегнись!»
И он перегибается.
А что ему осталось?
Осталась Беатриче.
Но она не объявлялась…
Послушай.
Я устала.
И очень, и давно.
От будущего.
Мало
мне нравится оно.
Я хороню
его скучнейшие останки.
И застываю в ужасе —
как жук в огранке
янтарной патоки,
увековечившей его.
Да подавитесь тем, что ничего
не стоит, — выбором.
Я избрала такую долю,
где нету слов «доколе» или «коли».
Меж тем, что «есть»,
и тем, что «быть должно», —
из жалких вздохов тянется звено.
Давитесь выбором.
Мне дайте пустоту.
Благая ложь
в мои не лезет уши.
Устала я.
Устала от дерьма.
А Время, —
Оно того, что есть, не лучше.
Не тормошит, не тормозит.
Не знает времени.
Стоит.
Застынь и ты.
Застынь, поверь.
Поскольку пустота — проверь —
умеет навевать воспоминанья
без их источников, без их страданья.
Они прямы и однозначны.
Точны, как речь на слэнге.
Кто эта лошадь с крыльями?
Кто эта ведьма с веником?
Куда? Откуда? Кто?
Я их не узнаю.
Мои ли у меня глаза?
И в том ли я краю?
Послушай.
Мне отвратен тот порядок,
что Ты навёл в мозгах моих.
Не меньше был бы, правда, гадок
Твой хлам сказаний колдовских.
Я лично буду жить никак, —
то бишь, как выпадет пятак.
Ни услаждать Тебя гадливо
и ни расчёсывать хвосты
Тебе не буду. Жить — как Ты
я буду: беспокойно, лживо.
Ты удивляешься,
что в тридцать с лишним лет
я, будто бы босяк спесивый,
по-прежнему не чту Тебя! Что, нет,
не научилась Твоему
внимать я блеянью. Ему
поддакивать безропотно, трусливо.
Твоею ложью усладиться
и, как заказывал, плодиться.
По Твоему пора по лбу
прямой наводкой бы пальбу
открыть, но нет Тебя на небе.
Хоть райские проверь кусты,
Тебя там нет. Наверно, Ты
убёг куда-то по иной потребе.
Убёг, скорей, совсем, — зачем
трудиться дальше, если всем
Ты доказал, что преуспел в погромах? —
и горсть оставил за Собой
рабов, поставленных на Твой
престол тюремщика и костолома.
Я не дивлюсь, что ты молчишь.
И нету выбора, а лишь
как с крыш бросаются, —
так броситься из жизни
в пучину из сплошных утрат.
Но выстоять ударов град,
когда Твой мир несётся в ад,
мне наказаньем кажется излишним…
Так вот, послушай наконец.
Никто не верит, что Малец
родился в яслях, а свидетели — волхвы.
В перстнях — лазурь-и-бирюза —
широких, как шахинь глаза.
Хоть я Тебя благодарю, увы,
за то, что ложью Ты Твоей
развеял скуку наших дней,
развеял Ты её, опять увы, напрасно.
Давайте, значит, воздадим
хвалу тому, что быть иным,
чем болетворным и пустым
ничто не может.
Крушению любой надежды.
И облачению в одежды,
в которых всетерпенье дух не гложет.
В которых ты — ни глух, ни нем —
лицо в стене хоронишь с тем,
чтоб нашептать себе же реквием.
Чтоб сердце билось в немоте.
Пока не выбьется за те
пределы, где живёт Ничто.
А кроме — ничего.
Совсем.