Неприкаянность

в трёх соснах лес дремучий.

И, как по лезвию, пройти

к судьбе – одной из лучших.

Чтобы при встрече под луной,

когда она случится,

услышать "Прав я?" и к другой

луне оборотиться.

Сие – попытка оправдать

молчание у гроба,

чтобы случайно не сказать

чего-нибудь другого…

И стул, чей скрип внушает страх –

единственный свидетель превращенья

бумаги в кожу! Далее в стихах –

не то, что память, но уже – прощенье

отсутствия певца. И хор молчит.

Безмолвствует, как треснутая лира

в руках Творца. И где-то там, в ночи,

во след певцу качается секира

и чей-то голос жалобный звучит.

Сие – попытка голос обрести,

не тот, – другой, который в половине

родившихся детей звучит

и властвует. Отныне

лишь он – возможность будущему жить,

где тень земная между сосен бродит,

пытаясь отыскать спасенья нить,

как та змея в Начале, что-то вроде

кривой с координатой "мы" на Х,

помноженной на мщенье Иисуса.

Сие – попытка Там тебя окликнуть.

Сквозь пустоту – услышать, прикоснуться,

пробормотать "Спасибо!" В этот час

лишь ангелы над смертными смеются,

но звук летит и достигает края,

где содержание не властвует над звуком,

и где герой не шепчет "Умирай!",

а, прислонясь уже прозрачным ухом

к просвету в облаках, он слышит вдруг

как я шепчу ему: "Послушай!"

И, отрываясь от чернильных рук,

звук исчезает… Так, наверно, души,

как мотыльки, летят на новый звук.

Пер. Андрей Драгунов

МНЕНИЕ ОДНОГО ПОЭТА

Поэзия – я тоже недолюбливаю это.

(Мэриэн Мур)

А что стихи? – свидетельство гордыни,

свидетельство того, что он, поэт,

бессрочно заперт, как вода в графине,

в самом себе, того, что много лет

в глуши души, уподобляясь волку,

мечтал, что книга с именем его

найдёт приют на чьей-то пыльной полке.

А что ещё? А больше – ничего.

Вся жизнь, витиеватая, как букли,

паденье, взлёты, торжество идей –

всё это – только буквы, буквы, буквы,

замызганные пальцами людей,

не знающих ни самого поэта,

ни вкуса крови, источавшей звук.

Но может быть, «лучом младого света»

его строку однажды назовут.

И что?

Ведь ночь – свидетельница страсти,

принявшая обличье чёрной власти

над криками сверчков

и над луной,

куда реальней и куда прекрасней

строки одной. И даже – не одной.

Ведь жизнь прекрасна

даже без прикрас,

поскольку жизнь даётся только раз.

Жить тем, что будет после –

будет поздно,

поскольку всё, что к нам приходит после –

ничто.

Не-Бог,

не-чёрт,

не-пустота,

не-сон,

не-явь,

не-зло,

не-доброта,

не-ложь,

не-правда,

не прикосновенье

рук Шивы,

не плохое настроенье,

ни света – дням,

ни транса перед сломом,

ничто – что нам не обозначить словом.

Пер. Ефим Бершин

ПЕСНЯ ДЛЯ ПОТЕРЯННЫХ

Никто не поймёт –

как получилось:

то, что любила,

убыло с пылью.

Вчерашний вздох

спирает горло.

Дохлые крысы

гниют соборно

в лужах отхожих.

Всё, что природе

стало негоже, –

она изводит.

Судьбы твоей дням

не срифмоваться.

Мыслям разбродным

не рассосаться, –

подобно толпе

уличной ночью,

что болью потом

память источит.

Но общие в памяти

вещи и звуки

лишают смысла

"потом". И потуги

проникнуть туда,

как в игольное ушко,

напрасны. Верблюд

ушлый из ушлых

в него не посмеет

проткнуться, – кичиться

победой стоической,

приобщиться

к славе Христовой.

Пустыня стонет:

вульгарная юность

её уж не тронет.

Пер. Нодар Джин

МЕЛКАЯ ИСПОВЕДЬ

С тех пор, как умер ты, ничто не изменилось.

Ничто и не должно было – наверно.

Всё хорошо по-прежнему, уныло.

Так лист пустой лежит безверно, –

без упования на мысль и краску…

Всему завязка – доллар, как и было.

И, как и было, меньше значит кто ты есть,

чем с кем была, – жила, водилась.

И, как и прежде, небольшая честь,

на мир смотря издалека, твердить о том,

что это – дом терпимости.

Но всё же – дом…

Ничто не изменилось. И боюсь,

ничто и не изменится отныне.

Для этого необходим союз

отваги с волей. А точнее, – крестовина.

Ещё – готовность в крест раскинуть руки.

Ничто не изменить без муки.

Но мы расстаться не умеем даже

с ушедшим миражом. Начаться снова.

Спряженье страхов и отрад дешёвых –

вот что такое человек. Ажиотажа

он никогда не стоил. Не ошибка

природы. Не трагедия. Не шибко

что-нибудь вообще. Вот, скажем, дверь.

Он вознамерился её открыть, –

но как бы брезгует. Или не верит,

что хочет… Проявляя прыть

в пустом смотреньи в сторону пустой

стены, где эта дверь. И в позе той

одной он постоянствует. Но тень

на той стене его бледнеет что ни день

и постепенно сходит в грязное пятно,

которому движенье не дано.

Ничто не изменилось.

Может, – я немного.

Боюсь – не к лучшему.

Когда-то я слезилась

при виде чайки на закате. Одинокой.

Теперь уж нет. Теперь уже слеза –

такая трудность… Как побить туза.

Ещё, боюсь, по ходу этих дней

неумолимей стала я. Трудней.

Как тот отставленный любовник,

что не побил привычку, – верную жену.

Любовь беснуется иль топчется виновно, –

не склонна жизнь пускать её в свою страну.

Теснит со всех сторон. Бесшумно

колотит доводом благоразумным –

и приучает нас считать привычку

самой любовью: как кавычку и кавычку,

не различаем свой и посторонний дом,

когда подолгу в доме том живём.

Добропорядочности вымученной цвет

на наших лицах проступает. Стёрты

следы страстей. Что ни лицо, – портрет

усовестившегося чёрта.

Не доброту года несут ему, – морщин

тугую сеть, в которой вязнут нимфы,