Неприкаянность

не мог смириться с сутью голубой

окраски. Той, что всюду стелется,

не собирается, не делится.

Не мог ты разглядеть и почвы мёртвой под ногами –

и грязью потекла она, покрытая снегами.

И всё же, всё же – я молюсь, чтобы болей

тебе не ведать.

И чтобы страх не одолел

тебя, и – беды.

Хоть непорочность и моей душе чужда:

в мучениях спасается всегда.

Но если мне подходят те упрёки,

что я жестока и слова мои жестоки,

поскольку мщу, как мстят сентиментальные

и чокнутые рифмоплёты, – и так далее…

На это нечем отвечать помимо

того, что, хоть и уязвима

душа моя, мой мозг не даст забыть:

поэзия – не средство быть

глупицей, бормоча слова сусальные.

А что касается догадки, что душа,

хоть уязвима, но непостоянна,

как кувыркающийся мозг внутри Ивана

тряпичного, – догадка эта и гроша

не стоит. Нет: она, моя душа,

давно отяжелела, словно шар

внутри того порожнего болвана.

Глаза мои налились пустотой

от созерцания сплошных дождей, мертвящих

любые краски кроме серой, – той,

что облекла меня тоскою полой, вящей,

непреходящей, не переходящей

ни в боль, ни в горе, ни в печаль.

Лишь – в разделение.

И мне – не жаль…

Итак, я оставляю эту кучу

подлейших слов тебе, – подлейшее письмо,

как доказательство того, что мир – дерьмо,

и мы с тобой его не лучше.

Пер. Нодар Джин

ПЕСНЯ О ВРЕМЕНАХ ГОДА

Какая же зима была!

Такая голая! Глухая.

И – ни единого намёка

на теплоту, неодинокость.

Опять была, –

не повториться, как бывало, не смогла.

И, как бывало, не нашла она у времени угла,

где б наконец спаслась от непреложной смены

времён. От непреложности измены.

Моим друзьям, не удалось и им

спастись – в отличие от предыдущих зим.

Один – в окно. Дерзнул упасть он

в небытие. (Индус из касты

так падает.) В паденьи веру

утратил, будто смерть – преддверье

в иную жизнь… Другой – аорту

себе рассёк. Она аккорду

тому билась не в такт, что гордо

зовут порядком в наши дни,

забыв, что грязному эскорту

сие занятье, жизнь, сродни…

Вот и напомнили они.

Какое лето было! В это лето

забылось даже – что такое это.

Мыслишки, – приставучие, как кнопки,

кололись больно в черепной коробке.

Ночами листья изумрудной кроны

пытали зренье чернотой вороньей,

и горизонт размылся, как граница

меж пустотой и тем, что в ней хранится.

О, что была за осень!

В эту осень

меня сомнений искусали осы.

Я перестала верить слову,

стала – звукам.

Лесным, морским, несогласованным

друг с другом.

Я разучилась разговаривать, –

шептала

одну молитву:

чтоб святого больше стало.

О, что за год случился, что за год!

Не удивительный, – наоборот.

Ни радости особой и ни краха:

привычный корм из мелких страхов.

Весна, – и та пришла в обычной маске:

пошлейшие, шумливейшие краски.

Как в уличной толпе, сплошной и длинной.

Как в оперении павлина.

И, как положено, осталось сделать так:

сказаться трупом, неспособным сжать кулак,

которому положено крушить витрину,

за коей – ложь одна… Ей жить, не сгинуть.

Пер. Нодар Джин

ПЕСНЯ О БЕЗРАЗЛИЧИИ

Пифагорейцы, право слово, были правы:

всё, повторяясь, возвращается на круги.

Во всей истории земной – ни капли правды.

Ни капли правды. Лишь одни пустые звуки.

И темнота. И боль потерь. И только снится

вам искра света вдалеке, в конце туннеля.

Мне свет не нужен. Я люблю свою темницу

во глубине своей разобранной постели.

А я не чувствую уже, как говорится,

ни блеска боли, ни её пустого глянца.

Наверно, я могла бы просто притвориться.

Но мне наскучило бы просто притворяться.

Достать бутылку из буфета, жахнуть водки,

да сжечь нутро своё. Да так ему и надо,

покуда в цирке бытия гуляют волки,

изображая на арене клоунаду.

На самом деле – только шок, и только драмы.

И тридцать сребрянников – стоимость билета.

На самом деле не дала бы я ни драхмы

за эти ужасы, за представленье это,

за этот быт, давно оглохший, словно вата,

и разукрашенный , как ряженый на святки.

И мы валяемся в сверкающих кроватях,

как псы бездомные – на загородной свалке.

И жизнь болтается, как бабье коромысло

с пустыми вёдрами. И на своей постели

я раньше плакала – теперь не вижу смысла,

теперь глаза мои, как вёдра, опустели.

А что мне плакать? Что не так ложится карта?

Хотели пику, а в итоге вышла трефа?

Дорога – блеф. И наша жизнь уже – поката.

Но мы на многое готовы ради блефа.

Найти жилище посоветовали люди,

но на дальнейшее не выдали мне чека.

Я буду жить в канализационном люке.

Но независимо. Но абсолютно честно

глядеть в пустые и бессмысленные зенки

разящей правде, под ножом её не охнув.

Лишь опущусь на обездоленную землю

и, в худшем случае, как нищенка, подохну,

чуть преждевременно, немного раньше срока,

открыв грядущему пустеющие вены.

И – без истерики. И не судите строго.

Мой слог – безжалостный, зато предельно верный.

К тому же ночь бежит, как вспугнутые мыши.

К тому же я могу, поддавшись вою ветра,

приговорить к расстрелу собственные мысли,

размазав душу по полотнищу рассвета.

Пер. Ефим Бершин

ПЕСНЯ ДЛЯ ПАСХАЛЬНОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ

В Америке скупленной,

в России ли сгубленной

что всё ещё дышит,

то душит – и ближе,

короче, как выдох

прощальный калеки,

ложится твой взгляд,

пробившись сквозь веки.

Так легче тащить ему

близкие сцены

в тебя и сжигать их

в тебе, как в геенне –

язычника. Жги их