Непрошеная повесть

О, как горестно мне
с родительским даром прощальным
расставаться навек!
Ведь ларец драгоценный этот —
об отце и матери память…

Прежде чем начать переписку оставшихся двадцати свитков Великого собрания, я отслужила, как положено, службу покаяния в грехах в храме Двойных Деревьев – Сориндзи на Восточной горе – Хигасияме. Раньше, трудясь над перепиской, я ни на минуту не забывала о государе, вспоминала прошедшее, любовь к государю все еще переполняла сердце, я не в силах была его позабыть, но теперь, днем ли, ночью, твердила в душе только одно: «Да обретет вечное просветление душа усопшего!» – и с горечью думала о моей карме, судившей мне его пережить. На горе Отова, за храмом Киёмидзу, трубили олени – мне казалось, они горюют вместе со мной, печальный звон цикад невольно вызывал слезы. Я молилась всю ночь. Луна, взошедшая на востоке, постепенно склонилась к западу. Закончилась ночная служба в окрестных храмах, и только здесь, в храме Двойных Деревьев, еще звучал одинокий голос монаха, читавшего сутру. Я сложила:

По кремнистой тропе
я хотела бы, в горние выси,
в мир иной забрести,
чтобы встретить в пути, быть может,
отлетевшую светлую душу…

Я поручила одному из монахов доставить мне из Ёкавы бумагу и освященную воду, чтобы размешать тушь для переписки. Мы вместе пошли до Восточного подножия священной горы Хиэй, здесь я посетила храм Хиёси, посвященный богу – покровителю священной горы. Моя бабка, монахиня Кога, горячо почитала это святилище за благодеяния, ниспосланные ей здешним богом, она постоянно бывала здесь и часто брала меня с собой…

Примечание переписчика. Здесь опять бумага отрезана ножом, и что написано дальше – неизвестно.

– За чью душу вы молитесь? – спросил меня монах. Мне было больно слышать его вопрос. Конечно, мне хотелось бы отдать переписанный мною свиток в храм Фукакуса, где покоится прах государя, но что подумали бы об этом люди? Вспомнив, что покойный государь глубоко чтил богов храма Касуга, я отправилась туда и поднесла свитки главному святилищу на горе Микаса, а на горных вершинах в это время громко трубили олени, как будто понимали мои переживания.

Так жалобна песнь
оленей на кручах далеких,
цикад на полях —
будто вместе со мною стенают,
слезы льют в тоске безутешной…

В этом году наступила тридцать третья годовщина смерти моего отца. Я заказала, как положено, поминальную службу, ее вел тот же монах из храма Двойных Деревьев – Сориндзи. По моей просьбе он прочел также стихотворение, которое я сложила:

Год за годом течет,
влачатся дни жизни бесплодной —
скоротала и я
тридцать лет да еще три года
с той поры, как отца не стало…

Я посетила Кагураоку, где обратилось в дым тело отца. Обильная роса покрывала древние мхи, под ногами шуршала палая листва, засыпавшая тропинку. Каменная стена отмечала место, где был погребен прах отца. Мне было грустно, но более всего меня огорчало, что стихи отца не включили в очередное поэтическое собрание, составленное по императорскому указу. Разве случилось бы такое, если бы я по-прежнему служила во дворце, имела бы подобающий ранг? Стихи отца всегда помещали во все собрания, начиная с «Продолжения собрания старых и новых песен». Я и сама принимала когда-то участие в придворных поэтических состязаниях. Неужели бесплодно угаснет поэтическая слава, сопутствовавшая нашему роду на протяжении восьми поколений, начиная с принца Томохиры, нашего предка? Мне вспомнились предсмертные слова отца, завещавшего мне продолжать семейную поэтическую традицию, и я сложила:

О, печальная участь!
Не осталось от славы былой
и следа в мире песен —
как разбитая лодка рыбачья,
доживаю свой век в безвестье…

Так горевала я, стоя у могилы отца. А ночью мне привиделся сон: я увидела отца как живого, и я сама тоже была молодой, прежней, как в те далекие дни. Я поведала отцу, как мне больно, что угасла наша былая слава.

– Твой дед, Митимицу Кога, воспел в стихах опавшие листья клена, – отвечал мне отец.

О Синобу-гора!
На пределе терпенья под вечер
у подножья узрел,
как багрянцем в лучах заката
на листве роса заиграла…

– А мое стихотворение, – продолжал он, —