НепрОстые

подливы. Невроз сформировался потому, что ее сестре врачи запретили употреблять много жидкости. Бабушка Мира всю жизнь пила очень много воды, и этот запрет и страдания сестры привели к полной неспособности глотать. Тогда бабушка Мира еле выжила. Сестра была одной из пяти первых учеников школы Олексы Новакивского. Сохранилось несколько очень хороших ее работ, но она почему-то вскоре забросила живопись. Как-то знакомые из Америки предложили ей устроить

выставку Новакивского в Нью-Йорке. Оказалось, что Новакивский очень боится за свои работы. Они же должны были ехать через океан на корабле, и художник не решился на такой риск. Он сказал – а вдруг крушение. У нас дома было очень много пейзажей разного размера и разного качества, некоторые попросту неумелые. Мои родственники купили их, чтобы поддержать эмигрантов – старшин армии УНР, которые что-то рисовали, а потом продавали свое творчество на благотворительных

выставках в галицких городах. Дядя Осип, который был начальником медицинского поезда УГА, а поэтому имел шанс закончить медицинское образование только в Праге, хорошо понимал положение военных эмигрантов и покупал картины, не глядя на качество. Все мое детство прошло под ландшафтами Великой Украины. Горы я никогда не видел нарисованными. Они были вокруг. Сначала горы видно было даже из окна нашей квартиры на третьем этаже в центре

Франковска, но потом где-то на окраинах построили высокие дома, и панорама исчезла. В Сопоте я ходил по утреннему холодному берегу в поисках рыбаков со свежей рыбой. Попросил, чтобы они сами выбрали мне какую-нибудь рыбину, потому что я не из приморья. Узнав, что я живу в горах, моряки с завистью признали, что это тоже очень-очень хорошо. С папой мы несколько раз ездили на море теплое. Сама теплая вода была для нас наибольшим чудом. Мы привыкли к горным речкам, которые даже в жару были холодными. Жили в домике возле маяка. С противоположной от моря стороны были поля лаванды. Вдоль полевой дороги росли абрикосы. В воскресенье на маяк приезжали гости, папа пил с ними красное вино. Среди ночи взрослые шли купаться, а мы залегали в кустах полыни, наблюдая, не нужно ли будет спасать папу. Первый раз папа взял брата на море, когда Юре было три года. Папа снимал тогда восьмимиллиметровой камерой. Брата

подхватывали волны и относили от берега, а папа – покуда было можно – делал об этом фильм. Приехав после Читы в Делятин, папа несколько месяцев притворялся в школе, что не понимает по-украински. Он сделал себе лыжи и изучал леса. В лесу все еще попадались одиночные партизанские отряды, потому что лесорубы – папа пошел работать к ним – громко и монотонно пели, чтобы услышали лешие, – мы не хотим, мы обязаны. Папа был единственным в классе, у кого был галстук. Поэтому все

мальчики по окончанию школы фотографировались в одном и том же галстуке. В Чите самым модным набором считались тяжелые ботинки, наручные часы и велосипед. Поэтому пацаны, позаимствовав все это для съемки, позировали одинаково – нога в ботинке на раме, рукав закатан, чтобы видны были часы. В Чите часто были песчаные бури. Буряты носили тулупы и в жару, и на морозе, только выворачивали их в разную сторону, в зависимости от времени года. Зимой молоко продавали на вес, а

большинство улиц образовывались высоченными дощатыми заборами с обеих сторон. Из-за частой смены школ папа до конца жизни в начале предложения писал Э оборотное вместо украинского 6. В ссылке он мечтал стать оперным певцом. Тогда же начал курить. У него даже был эбонитовый мундштук с надписью – Боря 1940. Папа был с сорокового. А Борей его называли урки, поскольку еще никогда не сталкивались с Бодей, с Богданом. Папа и меня назвал Тарасом прежде всего потому, чтобы не образовывалась

уменьшительная русская форма с женским окончанием. Юра звучит по-нашему, поэтому это имя подошло брату. Папин папа носил имя Роберт. Он погиб в первые дни войны в сентябре 1939. А папа родился через несколько месяцев, прямо на Новый год. Новый год мы воспринимали как день рождения папы, а папин день рождения был Новым годом. Папа работал в лесной промышленности, поэтому нам перед Новым годом привозили пышную елку. После Крещения мы снимали с нее

украшения, резали пихту на отдельные ветки и так сжигали в печи в комнате. Возле печи стояло кресло. Дома папа курил в печь, сидя в кресле. В средних классах мы с братом отказались от елок. Когда мои дети были маленькими, мы с ними выкопали на лесной дороге столько крошечных пихтовых ростков, что засадили ими целую грядку возле дома. Большая часть деревцев, не имевших никаких шансов на дороге, выросли. Через несколько лет мы начали рассаживать их в