Непутевая

— Ну, раз уж ты впутал меня, — предложила я, — объясни, во что именно.

— Это длинная повесть. О страданиях и несчастьях.

— У нас есть несколько дней, пока муж не вернется из своего лагеря Национальной гвардии.

— Твой муж — национальный гвардеец? — расхохотался он.

Я возмутилась.

— В отличие от тебя, у него есть чувство долга. Не понимаю, почему ты смеешься.

— Извини, — успокоился он. — Я не смеюсь. Я вижу злую иронию в том, что жена национального гвардейца укрывает дезертира.

Я вздрогнула. Мне стало стыдно, как будто я изменяю мужу.

— Продолжай, — приказала я.

Отец Хока, армейский полковник, вернулся из Бельгии со второй мировой войны и из Кореи с Серебряной и Бронзовой звездой и Пурпурным сердцем. Ни одна застольная беседа не обходилась без его рассказов о том, как они выбивали из Франции оккупантов, как прыгали на парашютах и переходили границу без компаса и еды. Дед Хока — генерал — сражался во время первой мировой на Сомме. Прапрадед, офицер Конфедерации, был убит в атаке на Лукаутской горе. Игрушками Хока были пластмассовые гаубицы и модели ракет и самолетов. Он сделал из шелковых шарфов парашют и прыгал с деревьев.

Он закончил военную академию в Атланте и поступил в Технический университет изучать электронику, первым из всех мужчин в роду Хоков отвергнув карьеру офицера, но наутро после получения диплома он обнаружил, что стоит с поднятой рукой перед фотографией президента Никсона. Вскоре он маршировал в форте Мэйнард, скандируя: «Я поеду во Вьетнам! Я убью вьетконговцев!» — и повсюду, куда ни посмотри, возвышались огромные мишени.

— Это были такие тренировки, — объяснил Хок, пока я меняла Венди штанишки — снова не попросилась, хотя доктор Спок уверяет, что в этом возрасте дети уже успешно справляются с этой проблемой. — Нам так задурили головы, что мы выполняли все, что требовалось, совершенно бездумно. Я превратился в робота, выполняющего приказы. Правда, один раз, ковыряя штыком маленькую желтолицую фигуру на мишени, я почувствовал, что мой мозг шевельнулся, застонал и решил посмотреть, что же делает тело. Я как раз орал: «Убью, убью, убью!» Багроволицый сержант, сделавший во Вьетнам уже две ходки, орал: «Бей ниже, мать твою! Выпускай из них кишки!» Мой мозг ударился в панику. Я глупо захихикал, потом засмеялся и вскоре катался по земле, гомерически хохоча. Подошел этот Наполеон и высказал все, что думает о моей заднице и еще кое о чем. Но я не мог остановиться. Он стоял надо мной и рычал: «Давай, парень, давай! Посмотрим, как ты заржешь во Вьетнаме!»

Чтобы показать полуавтоматический М-16 в действии, этот парень выпустил мозги кошке, которая рылась в мусорном ящике. Однажды он пригласил меня к себе и показал череп вьетконговца — сухой, как тыква. Потом показал альбом с фотографиями искалеченных тел.

«Я не буду на это смотреть, — сказал я. — Ваше хобби, мягко говоря, кажется странным». А он ответил: «Когда посмотришь на них, сынок, мое хобби станет и твоим».

Хок отправился во Вьетнам с твердым убеждением: или он станет настоящим мужчиной, или погибнет. Вернется живым — значит победил смерть. Естественно, он свято верил, что вернется, как отец, увешанный орденами. Но во Вьетнаме главной проблемой оказалась невероятная скука. Как-то во время патрулирования он и еще четверо солдат похитили из деревни девушку. Хок невнятно запротестовал, но ему велели заткнуться. Тогда до него дошло, что он очутился там, где царит беззаконие. Девушка плакала и отбивалась, но солдаты ее избили, и кончилось тем, что Хок стал последним, кто ее изнасиловал.

Я замерла. Что делать? Я — наедине с насильником.

— Я был тогда почти девственником, — хмуро продолжал Хок. — В академии я только просиживал задницу, а в университете сходил разок к черной шлюхе — и сбежал даже не начав раздеваться. Еще как-то я пришел к одной из тех, которая отдавалась всем подряд, и принес виски, чтобы она не заметила моей неопытности. Она напилась до потери пульса, и я все-таки трахнул ее. Мне вообще не везло в любви. На последнем курсе я стал встречаться с одной студенткой, но она страшно боялась забеременеть, и мы не рисковали. Я ушел на войну, уверенный, что она будет ждать меня. Думал: я сберегу себя для нее, а она — для меня, и мы проведем оставшиеся дни, наверстывая упущенное.

Я насиловал девушку и смотрел в ее ненавидящее лицо. Знаешь, я только притворился, что кончил, и поскорей встал. Один из парней поставил ее на ноги и велел убираться, но она дала ему пощечину. Он заорал: «Мерзкая шлюха!», она побежала, а он швырнул ей вдогонку гранату. То, что от нее осталось, мы сбросили с обрыва… — Он говорил монотонно, уставясь куда-то в пространство. — Я думал, что я — герой. Но в тот день я понял, что это не так.

Мне было и жалко его, и противно.

— Но больше всего я испытывал облегчение. Уф-ф-ф! Она исчезла, и я старался не думать о ней. В конце концов, если эти несчастные тощие сучки не могут о себе позаботиться, при чем тут я? Гнить из-за них в этих проклятых дождливых лесах?