Нерон. Император Рима

Они отлично сочетались друг с другом, эти двое. Мягкий Сенека, владевший мастерством управления людьми дипломатическими методами, с его философским вдумчивым отношением к правам людей и не слишком жесткой приверженностью принципам стоицизма; и честный Бурр с туповатой лояльностью, военной дисциплиной и способностью завоевывать преданность армии. Возможно, они будут потрясены, когда он скажет им, что собирается посвятить себя искусствам, но им понравится та огромная власть, которую он намерен им передать. Палласа он не любил. Это человек был слишком богат и высокомерен, слишком любил интриги и состоял в слишком близких отношениях с его матерью.

Его мать! Вот где скрывалась проблема. Нерон слишком хорошо понимал, что своим положением обязан ей. Это она защитила его от убийственных планов Мессалины, это она заставила Клавдия усыновить его и сделать своим наследником. Это она повернула против Клавдия при первых признаках того, что он склоняется в сторону Британника, и, возможно, отравила его. Правда, она категорически отрицала, что сделала это и что блюдо с вредными грибами случайно совершило то, чего она не могла бы совершить умышленно. Но Нерон не знал, что думать.

Он любил свою мать и испытывал огромное уважение к ее железной воле, и все же она вызывала в нем ощущение болезненного беспокойства. Она стала причиной смерти стольких людей. И хотя она всегда говорила, что делает это ради него, в том благоговении, которое она ему внушала, таился элемент ужаса, поскольку Нерон всем сердцем ненавидел кровопролитие. К тому же его тетка Домиция Лепида рассказывала ему об Агриппине страшные вещи: о том, как она продала себя сначала Криспу, потом Клавдию, чтобы добиться своих целей. Да он и сам видел, что ее отношения с Палласом совсем не те, какими должны быть.

Несмотря на то что теперь он стал императором и весь римский мир был в его полном распоряжении, Нерон боялся, что на самом деле он не свободен, потому что мать будет по-прежнему стоять над ним, как племенное божество. Вместе с тем он гнал от себя мысль, что может ранить ее чувства. Агриппина занимала настолько доминирующую позицию в его эмоциональной жизни и так умело использовала все грани материнства, не исключая ни строгих матриархальных наставлений, ни нежных и даже чувственных ласк, создавая между ними нерушимую связь, что Нерону казалось чем-то почти нечестивым пытаться вырвать свою задавленную индивидуальность из этой любовной хватки. И все же тот, кем ему хотелось быть, и тот, кем она хотела его видеть, были два совершенно разных человека.

В эти первые часы своей независимости, когда голова кружилась от возможностей, которые давала его невероятная власть, когда он начал сознавать тот удивительный факт, что любое его желание будет исполнено, если в человеческих силах его исполнить, когда в нем рождалось восхитительное ощущение, что он наконец может посметь быть самим собой, Нерон чувствовал присутствие той противостоящей ему материнской силы, которую он боялся и любил, которая подавляла его поднимающийся дух, душила его артистические порывы, чтобы на обломках его личной свободы возникла пародия на него – коронованный лицемер, способный тайком совершить любое преступление, необходимое для удовлетворения имперских амбиций, но внешне носивший маску невозмутимости, этот мертвый груз римской традиции.

Однако на данный момент противоречащим друг другу интересам матери и сына наилучшим образом служила единая линия поведения. Нерону необходимо было создать благоприятный образ сыновней почтительности, выступив распорядителем на похоронах его приемного отца и создав на церемонии атмосферу торжественной пышности и великолепия, и он охотно сделал это и сам произнес традиционный панегирик личности покойного. Нерон гордился своим литературным и ораторским талантом и провел много часов, готовясь к выступлению, которое с юношеским тщеславием, безусловно, считал самой похвальной работой. Правда, Тацит думает, что речь писал скорее Сенека, чем Нерон, поскольку юный император с раннего детства был склонен «направлять свой живой ум на другие цели, такие как скульптура, рисование, пение и искусство верховой езды», хотя он признает, что написанные им стихи подтверждают наличие у него дара к сочинительству. Речь Нерона не сохранилась, но Тацит говорит, что «пока он вспоминал древность родословной покойного императора, его предков, удостоившихся звания консула и одержавших другие победы, он говорил с жаром, и все собрание слушало его с глубоким сочувствием. Упоминание о либеральных достижениях Клавдия и о том, что в период его царствования государство не переживало никаких бедствий от внешних врагов, тоже, очевидно, нашло понимание в умах слушателей. Но как только Нерон перешел к воспоминаниям о его мудрости и дальновидности, ни один человек не смог удержаться от смеха, хотя речь не выходила за рамки хорошего вкуса».