Нервные государства

В славные деньки 1990-х, когда мировая экономика была на подъеме и глобализация стала основой политического консенсуса свободного рынка, финансовые новаторы предложили новый рецепт процветания отдельных городов и регионов в эпоху открытых границ. Ссылаясь, в частности, на «Кремниевое болото» вокруг Кембриджского университета или на «Исследовательский Треугольник», такие гуру, как Ричард Флорида, Майкл Портер и Чарльз Лидбитер, утверждали, что героями историй экономического успеха будущего сделаются города и бизнес-кластеры, которые привлекают высокообразованных, социально раскованных работников, готовых общаться неформально и обмениваться идеями. Подобные центры инноваций чаще всего будут появляться вокруг университетов. С помощью крепких социальных связей между предпринимателями, учеными-академиками и венчурным капиталом можно было бы перейти в новую эру процветания, основанную лишь на идеях и воображении. Возникла идея об «экономике знаний», сердцем которой стал бы «креативный класс» из открытых, юных выпускников с высокой мобильностью. Ключом к этому были города, университеты и прочие места скопления людей.

Данное видение не было ошибочно, но имело ограниченную применимость. Да, безусловно, с ранних 1990-х города вроде Лондона и Нью-Йорка быстро росли, как в плане благосостояния, так и населения, с побочным эффектом в виде обширных кризисов нехватки жилья. Нашлось также несколько более не промышленных городов, которые смогли позиционировать себя как «хабы» для креативности и инноваций, среди них, пожалуй, самым знаменитым был Бильбао на севере Испании, воспользовавшийся преимуществом в виде известнейшего памятника архитектуры за авторством Фрэнка Гери. Но что гуру не смогли предусмотреть (или не считали нужным), так это то, что подобные прорывы вызовут обострение ранее незаметного культурного и экономического деления, которое рассекло множество обществ Запада напополам, особенно в англоязычных странах. Растущее благосостояние городских интеллектуалов контрастировало с падающими заработками в большинстве аграрных, истощивших свой потенциал добывающих и промышленных регионов. Городам, когда-то построенным вокруг шахт, верфей и заводов, было сложно воспринимать мультикультурализм или красивую архитектуру как основу для экономической стратегии.

Когда регуляторы стали рассматривать знание и культурное разнообразие как ценные экономические активы, конфликт между столичными и провинциальными ценностями усилился, добавив к набору уже существующих моральных противоречий экономическое неравенство. Еще одно проявление данного разделения имело место между выпускниками и не выпускниками. Это противоречие существовало в американской политике с 1960-х годов и ныне в какой-то степени определяет электоральное распределение, при котором демократы держат за собой побережья, большие города и наукограды, а республиканцы в той или иной мере доминируют во всем остальном. Однако похожее разделение в итоге появилось во множестве европейских стран по мере деиндустриализации.

География референдума 2016 года по выходу Великобритании из ЕС наглядно показала: не считая Шотландии и Северной Ирландии, зонами с большинством против отделения оказались крупнейшие города (Лондон, Манчестер, Лидс, большая часть Бирмингема), высокотехнологичный бизнес-кластер вдоль долины Темзы и небольшие университетские города (Норидж, Лестер, Эксетер, Оксфорд, Кембридж). Однако почти вся остальная Англия проголосовала за отделение. Еще одним фактором, обостряющим конфликты в Великобритании и США, стало то, что они делят общество практически пополам, поскольку примерно 50 % молодежи там получает высшее образование, а другие 50 % – нет. В последующие годы, когда все внимание политиков сосредоточилось на развитии «конкурентных преимуществ» больших городов, университетов и бизнес-кластеров, демократические протесты и угрозы вызвали новый интерес к жизням тех, кто оказался исключен из данной – преимущественно урбанистической – модели прогресса.

То, как мы относимся к сведениям от экспертов, в том числе статистике, определяет и то, какую жизнь мы выбираем и как ее воспринимаем. Привилегированная часть общества, для которой социальный и экономический прогресс все еще остается реалистичной перспективой, включает множество людей, живущих за счет производства экспертных данных – в том числе это государственные служащие, ученые, бизнес-консультанты и финансисты. Научная модель общества, заложенная Граунтом и Петти, продолжает обеспечивать для большинства из них приемлемую картину мира, которая затем транслируется изданиями вроде «New York Times» или «The Economist». Но как же остальные? Какого рода перспективы и анализ оказываются за пределами экспертного взгляда через призму средних и совокупных показателей? И как нам понять, что это нечто большее, чем просто ложь?