Несколько месяцев — целая жизнь

— Сердце у него слабое. Ноги больные, видал ли ты когда-нибудь его ноги, Петрек? Прошлой и нынешней зимой воспаление легких было. Ты не знаешь, что такое зимой дрова рубить, печки топить, воду таскать из колодца. Летом здесь благодать, а зимой… — пани Михалина выплеснула содержимое разбитого яйца в кружку и начала размешивать с сахаром. — Гоголь-моголь для этого бедняги собью, глядишь, немножко поест, подкрепится — первое дело для больного. Кто ест, тот болезнь пересилит.

— А почему дедушка не говорит о своих болезнях?

— Кому говорить-то?

— Отцу. Или дяде.

— Огорчать не желает, такой уж характер. Твой отец и дядя тоже не часто сюда наведывались, когда бабушка хворала. Летом еще так-сяк, а зимой никто не приезжал. Все заботы о больной на дедушку свалились: постель перестилал, помогал умываться, причесываться. Много хлопот с больным, хоть твоя бабушка, вечная ей память, очень была терпеливая, ни разу не пожаловалась.

Пани Михалина рассказывала вполголоса, за ее словами крылась то ли обида, то ли сожаление, впрочем, это могло и показаться Петреку.

— Отругал бы меня пан Юзеф, если бы узнал, о чем мы с тобой толкуем, отругал бы не на шутку. Но ты уже не дитя, Петрек. Не мешает тебе знать правду.

В тот же вечер, предусмотрительно укрывшись с головой, Петрек рассмотрел в узкую щель между одеялом и подушкой дедушкины ноги. Опухшие, оплетенные синими жилами, кожа — шершавая, облупившаяся, серая. И невольно вздохнул.

— Чего тебе, внучек? — Дедушка укрылся и, откинувшись на высоко взбитые подушки, обеспокоенно глянул на Петрека. — Болит что-нибудь?

— Дедушка, у тебя больные ноги. — Почему-то прозвучало это как обвинение.

— К старости не здоровеешь, но еще носят меня и будут носить, сколько потребуется.

— Надо лечиться!

— Лечусь я, лечусь, но от старости еще никто никого не вылечил, нет таких докторов, которые бы старость вылечивали. — Дедушкина рука тянется к выключателю. — Обморозил я свои ноги в сорок третьем году. Зима суровая, студеная, а я в деревянных башмаках на босу ногу, только сенца малость подстелил. Портянок-то не было, не рвать же на них единственную рубаху. Это было у первого немца. Этот первый был хуже собаки, другой — куда лучше. Проверь-ка, внучек, есть ли у Муцека вода, раз уж о собаках заговорили.

Свежей воды было вполне достаточно.

— Когда меня продали первому хозяину, а нас действительно продавали за деньги, — то он мне в зубы заглянул, точно лошади, мускулы пощупал и, вроде бы довольный, залопотал: «Gut, gut». Мне деревенская работа знакома, но я и не думал надрываться ради немца, работал кое-как. Ведь и он обращался с нами хуже, чем со скотиной, питались мы баландой из щавеля с картофельными очистками, спали на полу, чуть присыпанном соломой. За любой пустяк избивал черенком вил или лопаты, а постоишь за себя, готов был мчаться на жандармский пост с жалобой. Тогда наверняка концлагерь, там не шутили.

— Почему ты не убегал, дедушка?

— Как бы я, не зная языка, всю Германию прошел? Кто бы мне помог?

— В кино показывали… — начал Петрек, но дедушка его перебивает.

— В кино все можно показать: и ангела, и черта, и ведьму, кому что нравится. По правде говоря, с каторги убегали, одного беглеца я знал, но он был одинокий, за него фашисты никого бы не арестовали. А я боялся за бабушку, за детей. Я бы сбежал, а с ними что бы случилось?

— А я бы сбежал!

— Конечно, ты у меня, внучек, боевой.

— Немцев обмануть легко, я читал.

— Тех, что по телевизору показывают, легко. Настоящих — трудно. Спи. Хорошо, что хоть Муцеку полегчало, было бы грустно закапывать его под яблонькой.

На третий день пес немного полакал молока из подставленной ему мисочки, уже открывал один глаз, жалобно посматривал на Петрека. «Видишь, что со мной случилось? — словно спрашивал он этим взглядом. — Я спокойно возвращался, и вдруг на меня напал какой-то разбойник, придушил, покусал, но я знал, что вы меня спасете, если доберусь до дома, вот и дополз кое-как».

— Дедушка не разрешает тебе водиться с нами? — осведомился Славек, на всякий случай обращаясь к Петреку через порог. Он сомневался, можно ли ему войти в дом.

— Нет, не дедушка.

— Так почему не приходишь? Держи, Лесняки тебе прислали, чтобы не серчал. — Славек подает ему каску пожарника, начищенную мелом до ослепительного блеска. — Жалеют они, что тебя обзывали.

— Ладно.

Славек не знает, что делать с каской, — положить ее на пороге или по-прежнему держать в руках, поскольку Петрек не торопится принять подарок.

— Бери же! Чего не берешь!

— Да так.

Трудно объяснить, почему Петрек отвергает великолепный дар. В другое время принял бы его с радостью. Но ведь в конечном счете к тому, что случилось, причастны и Лесняки, и Эля, и Славек. И кроме того, они — братья Эли. Если тебе дорога Эля, то не могут по-настоящему быть дороги ее братья, а если дороги все три Лесняка, то не может по-настоящему быть дорога Эля. Неизвестно почему, но так уже заведено.

— Что с тобой, Петрек?