Несколько месяцев — целая жизнь

Вдруг к Петреку возвращается все: слова дедушки, вечерний разговор с пани Михасей, погост под сенью грустных сосен, хрипящая корова, лисий хвост Муцека, вывалянный в пыли, и шерсть его, запятнанная кровью, насмешки Лесняков. Отчего эти каникулы не такие веселые и солнечные, как прежде? Что изменилось, окружающий мир или он сам, Петрек?

Если не получалось решение задачи на контрольной работе или стихотворение вылетело из головы именно в тот момент, когда вызывали к доске, если бывало скучно, плохо, тяжело, всегда можно было сказать себе, что впереди каникулы и поездка к дедушке. А у дедушки неизменно цвел и плодоносил сад, ждали друзья, рыжий Муцек бегал за велосипедом, тайник в кустах, качели, колодец, котлованы всё было к твоим услугам. Всё. У дедушки никогда не было ни скучно, ни плохо, ни тяжело. И большей беды, чем разодранная рубаха или испачканные сандалии, не случалось.

А теперь стало ясно, что стоит чуть иначе взглянуть вокруг — и увидишь, что на самом деле все совсем по-другому, чем представлялось эти годы. А может, так было всегда, только Петрек ничегошеньки не сумел увидеть и не понимал того, что видел и слышал?

Прихватив каску, Славек удалился, глубоко обиженный на Петрека, который даже не внял его рассказу о том, что мама велела отнести голубей назад. Тот, кто по ночам шляется, никаких крымок и почтарей держать не будет, так она сказала. Но Славек их не отнес, прячет в коробке с дырочками на чердаке Лесневских. Просто беда, как же их к голубятнику приучишь, ну как, если в коробке сидят на чужом чердаке? Обо всем этом Славек охотно бы поговорил с Петреком, но как говорить с человеком, который не желает и слова проронить.

* * *

Сквозь листву золотыми стрелами пробивались солнечные лучи. В тайнике лучше всего думается, благоухает сено.

До сих пор все было ясно. В центре знакомого ему мирка находился он один, Петрек, порой бывало ему весело, порой грустно, а вокруг него сновали его близкие, занятые разными делами. Отец, который постоянно жаловался на нехватку времени, грозил спустить шкуру Петреку, но никогда ее не спускал, отец, покупавший лыжи, хоккейные клюшки, велосипед, раскошеливающийся на карманные расходы и премии за пятерки («На, купи себе что хочешь»); отец, который уже в январе расстилал на столе карты и вычерчивал на них маршруты будущей поездки; отец, вскакивающий во время трансляций футбольного матча с криком: «Бей! Бей! Чего не бьешь по воротам!..» Мама, которая часто ворчит, что тетради не в порядке, почерк небрежный, тахта не застелена, одежда брошена на спинку стула; мама, не раз и не два совавшая ему в руку сложенный банкнот и ежемесячно выплачивающая взнос за него в жилищный кооператив. («Не будешь, как мы, по чужим людям скитаться, а сразу же после института вселишься в собственную квартиру»); мама, перед зеркалом прикладывающая к себе отрез ажурной ткани («Не знаю, как шить, теперь носят миди, а мне длина не идет, я предпочитала бы покороче»); мама, которая ужасно любит плакать в кино и стыдится своей плаксивости и которая при посторонних отца называет супругом, а сына — отпрыском. И дедушка в своем саду, улыбающийся, седовласый, среди всех этих цветов, лукошек с клубникой, твердых черешен с бледно-розовым румянцем; дедушка, любящий мастерить и возиться с лопоухими кроликами; дедушка, за которым преданно следует рыжий Муцек; дедушка, у которого в колодце самая вкусная питьевая вода и дом, оплетенный диким виноградом.

В этом мире всем было хорошо, каждый делал то, что хотел. Петрек тоже, и почему все должно было быть иначе? Дедушка говорил об отце: «Генек — это голова», отец о дедушке: «Таких фруктов, как у папаши, нигде не найдешь», а мама повторяла: «Угощайтесь, пожалуйста. Эти груши из сада свекра, садовода-любителя». Именно так говорили они, но каждому, вероятно, хотелось бы сказать нечто иное, пока не вполне осознанное, но определенно — другое.

Во всяком случае, дедушку наверняка тянуло потолковать не с одним Петреком, но и с его отцом на какую-нибудь необычную тему. Ведь иначе разве он рассказал бы о прошлом? Спросил бы, что думает Петрек о женитьбе на пани Михалине? Говорил бы о своей старости?

И вдобавок именно этим летом угораздило появиться Эле, да, появиться, хотя она была тут всегда и с самого начала, Эля Лесневская, Морковка, эдакая незаметная девчонка, которая играла в «классы», забавлялась скакалкой, всем мешала, без толку увязывалась за братьями и плаксиво добивалась права участвовать в их делах и играх.

Петреку снова захотелось увидеть Элю, он немедленно побежал бы к Лесневским, если бы знал, что ее встретит. Он мог бы рассказать ей о Муцеке, о дедушке и пани Михалине, о себе, вообще обо всем, не постыдился бы вслух думать при ней, она наверняка бы не высмеяла его.

Забинтованный Муцек привстал на передних лапах, заскулил. Это могло означать: «Возьми меня с собой» или: «Не оставляй меня одного».

— Я скоро вернусь, — Петрек наклонился над белым тюрбаном, из которого торчала лисья мордочка, и добавил шепотом: — Только взгляну на Элю и вернусь.