Несколько месяцев — целая жизнь

Охотнее всего он бы ушел отсюда, спрятался в тайнике, подумал о том, что ему делать, но он должен стоять на берегу и махать удочкой, а рыбы, словно почувствовав неумелого удильщика, объедали наживку с крючка. Ни разу не ощутил он тяжести на леске. Прежде чем он успевал подсечь, рыба уходила.

— Тяни, разиня! Тяни! — заорал вдруг старшой Лесняк. Его крик прозвучал в утренней тишине очень громко.

Железнодорожник осуждающе наморщился.

— Молодежь, тихо! Здесь рыбу ловят!

На этот раз удалось подсечь вовремя. В воде забурлило, конец удочки изогнулся дугой.

— За леску хватай, за леску! — кричал железнодорожник, вскочив на ноги. — Удочка сломается!

Едва он успел это сказать, как удилище сухо треснуло. Леска скользила в пальцах, разреза́ла кожу, в воде что-то бешено и отчаянно металось. Не удержать, придется отпустить. Но за леску уже схватился средний Лесняк. Рывок — Петрек как на санках съехал в воду. К ним бежал железнодорожник с подсадком в руках.

— Держи ее, ребята! Над водой! Не отпускать!

Несколько мгновений все видели ее, большую округлую рыбу, в золоте мелкой чешуи, с широкими жабрами, торчащими плавниками. А потом — как в замедленном кино — рыба зависла в воздухе и медленно-медленно соскользнула обратно в черную глубину.

— Такого карпа упустить, — сетовал железнодорожник. — Никогда бы не поверил, что здесь такие водятся. Лошадь, не рыба, шесть кило как пить дать.

Пальцы Петрека была разрезаны леской, словно ножом. Лишь теперь он почувствовал боль и кровь, капающую в рукав.

— Ну, брат, ты отличился. Беги домой, нечего тебе здесь делать.

Другие рыбаки оставили свои удочки и, сгрудившись над листьями кувшинки, толковали об огромном, чуть было не выловленном карпе, и о рыбах вообще.

* * *

— Что ты опять натворил, внучек?

— Я тянул большую рыбу.

— Как же ты теперь ложкой будешь работать? Сейчас промоем перекисью…

Видно было, что дедушка не очень-то верит в большую рыбу и не знает, сердиться ему или сочувствовать.

Муцек встал со своей подстилки и, приволакивая больную лапу, подошел к Петреку.

— Жалеет тебя, умная собака.

— Ой, как саднит! Не могу терпеть!

— Потерпи. Поболит и перестанет.

И в самом деле перестало.

То ли из-за утреннего купания (рыба здорово искупала Петрека, втянула его в воду по пояс), то ли из-за порезанных рук Петрека начало знобить. Это было неплохо. Его напоили отваром малины, накрыли одеялом, и он мог перестать думать о том, что будет, когда он встретится с Элей. Он просто не встретится с ней, и делу конец. Он болен.

Перед обедом прибежали Лесневские, в их рассказах карп превратился прямо-таки в акулу, в самую большую рыбу, которую когда-либо кто-нибудь видел.

— Я упал, а Петрека затянуло в воду. Как она шлепнула хвостом, брызги на весь луг полетели, страшно было смотреть. Такую и папа бы не вытащил, может быть, вдвоем, а один точно нет. Ну прямо чудовище, пан Каминский говорил, что под тридцать кило весом.

— Рыба в воде очень сильная. Петрек ее уже почти вытащил, только крючок не выдержал. Разогнулся, как будто он из масла, а не из железа.

По этим рассказам получалось, что Петрек совершил нечто необыкновенное.

Интересно, что сказала Эля, когда ей стало известно, что Петрек почти поймал самую большую рыбу, о которой когда-либо слышали в округе. Это что-нибудь да значит — иметь на крючке такое чудовище! И вообще, знает ли она, как Петрек порезал себе пальцы леской?

Но об этом Лесневские не проронили ни слова, хотя не преминули сказать, что, по мнению Мариана, это вовсе не карп, а линь. Дядя Мариана тоже однажды поймал линя.

— Ты полежи спокойно. (Столбик ртути в термометре показал только тридцать шесть и девять.) Я бы пошел помочь пани Михалине, да боюсь тебя одного оставить, еще чего-нибудь накуролесишь или простудишься.

— Я полежу, — пообещал без особого желания, но и без неудовольствия Петрек. Ведь если он должен лежать, то он не может вечером пойти к котловану. Это каждый поймет. Даже Эля.

Муцек ходил по комнате, постукивая когтями. Смешно он выглядел: шапка бинтов на голове, поджатая лапа, облезшая шерсть на спине. Он щелкал зубами на надоедливых мух, принюхивался.

Казалось, он что-то искал, а может быть, только проверял, что изменилось за время его болезни. Иногда он оглядывался на Петрека, ему не нравилось, что тот лежит в постели солнечным летним днем.

После раздумья Муцек решил переступить порог. «Лежи себе, если хочешь, — говорил его взгляд, — я еще слабый, но все-таки пойду погулять».

Конечно, сейчас Муцека понесет за калитку — стоит только залаять на него старому Люксу, который за многие годы был то другом, то врагом, в зависимости от обстоятельств. Или, что еще хуже, взбредет ему в голову напиться воды из ведра — он всегда любит взобраться передними лапами на край колодца, или…

Забывая об обещании, данном дедушке, Петрек босиком выскочил следом за собакой.

— Можно? — За калиткой стояла Эля в самом нарядном своем платье.

В первый момент Петрек подумал, что он бредит, но нет, там, за штакетником, в самом деле стояла Эля Лесневская, настоящая Эля, и спрашивала, может ли она войти.