Несколько месяцев — целая жизнь

Дедушка беспокойно заерзал на своем стуле, зачем-то звенит ложечкой в стакане, хмурит брови.

Наступает неприятное молчание.

— Мы очень благодарны за то, что вы присмотрели за Петреком.

— Не за что. Я всегда рад, когда он ко мне приезжает.

— Все же это хлопоты.

— Какие там хлопоты! Пусть бы и все лето сидел здесь.

— Генек, наверное, даже и не знает, как пан Юзеф привязан к Петрусю. (Отец морщит лоб, что-то ему не понравилось в этом вмешательстве пани Михалины.) Они друг друга с полуслова понимают.

— Я вижу, вы прекрасно осведомлены о наших семейных делах.

— Да, если хотите знать.

Дедушка касается рукой плеча пани Михалины, может быть, таким образом он просит, чтобы она молчала, потому что пани Михалина явно готовится высказать все, что она думает.

— Если уже поспела смородина, то мы бы взяли с собой корзинку, — отзывается молчавшая до сих пор мама.

— Конечно, уже поспела. Возьмите лубок, наберите себе.

Под моросящим без перерыва дождем мама срывает длинные кисти смородины. Она зовет на помощь Петрека, но Петрек не может войти в сад, потому что в калитке молча стоит дедушка. Под мелким холодным дождем обвисли листья, свернулись лепестки цветов, вокруг грустно и серо.

— Дедушка…

— Ты хочешь что-то сказать?

— Да. Это я наломал цветы.

— Я знаю.

Дедушка поймет. Он, конечно, поймет, когда Петрек скажет ему истинную правду. Он не будет смеяться, стучать пальцем по лбу, он все поймет с первого слова.

— Я нарвал цветов для Эли.

— Я так и подумал.

Они стояли напротив друг друга. Петреку хочется плакать потому, что дедушка печальный, и потому, что он сегодня уезжает, и потому, что идет этот мельчайший, серый, нудный дождь.

— Ты мог бы мне раньше сказать, Петрусь.

— Я боялся.

— Чего? Что я тебя высеку крапивой?

— Что ты, дедушка, будешь смеяться надо мной.

— Ты уже знаешь, когда смеются, а когда нет. Мы ведь с тобой пуд соли вместе съели.

Кажется, первый раз в жизни Петрек по своей воле поцеловал чужую руку — узловатую, тяжелую руку дедушки.

— Не надо, внучек.

— Я… я прошу прощения.

К счастью, ни мама, обирающая смородину, ни отец, еще разглядывающий красочные буклеты, не видят сцены примирения. Если бы они видели, то, конечно, захотели бы узнать, что, собственно, случилось и что все это, помилуй бог, значит?

С полным лубком в руках мама восхищается розами, и дедушка срезает стройные бутоны на длинных-длинных ножках и укладывает букет.

— Может быть, взять мне немного овощей, раз уж мы тут. Свежие овощи со своего огорода не сравнить с магазинной завалью.

И так бывает каждый год. Петрек понесет, разумеется, свою сумку, а родители заберут множество овощей, лубок смородины и огромный букет роз. Трудно все это унести, но они как-нибудь доедут до дома, ведь каждый год как-то доезжали.

Но кое-что выглядит совсем иначе, чем бывало раньше. Во-первых, новым является присутствие пани Михалины, которая связывает розы веревочкой и пересыпает стручки гороха в большую сумку, а во-вторых, проститься с Петреком приходят трое братьев Лесневских, Славек, Мариан. И Эля.

— Держись, Петрек.

— Приезжай на будущий год.

— Напиши нам.

— Обязательно напиши. — Это просит Эля.

— Напишу, приеду, — обещает Петрек, расстегивая молнию своей сумки. Он вытаскивает книжки, кляссер с марками.

— Вот вам, возьмите на память.

Отец недоволен такой щедростью, у него подрагивают уголки рта, но он сдерживается.

— Конец каникулам. Петрусь, ты видел фильм «Конец каникул»? — спрашивает Эля. — Там тоже шел дождь.

— Шел.

Они подают друг другу руки. До остановки автобуса провожают не только дедушка, как всегда, но и пани Михалина, и Муцек.

— Что случилось с собакой? Паршивая какая-то и хромая.

— Болела.

— Ага.

Родителей не интересуют подробности болезни Муцека, болел и болел, и дело с концом.

— Очень милая девочка, — хвалит мама Элю Лесневскую. — И эти мальчики тоже симпатичные.

— Это отъявленные хулиганы.

— Они совсем не похожи на хулиганов.

— Дорогая моя, это пресловутые Лесневские. — Фамилия Лесневские произносится твердо, почти со скрежетом. — Нашла кем восхищаться!

— Не так страшен черт, как его малюют, — вмешивается пани Михалина. — Мальчишки как мальчишки, не лучше, не хуже других.

— Позвольте нам остаться при своем мнении.

— Да, пожалуйста. Пожалуйста. Никто вам не запрещает думать по-своему.

Через заднее стекло автобуса еще долго видать дедушку, рыжего Муцека у его ног, пани Михалину.

— Ну, наконец то кончится это разгильдяйство. Через несколько дней поедешь в лагерь. Пожалуй, не будем больше посылать тебя летом к деду. Больше от этого плохого, чем хорошего.